В полдень, на Белых прудах - [126]
Он развернулся в кресле. С чего начинать? Может, в отпуск срочно пойти, мелькнуло у него неожиданно. А что, это бы не мешало, тем более в сложившейся ситуации. Однако идею эту Каширин тут же и отбросил — сам сейчас говорил Сомову: запарка у них.
В кабинет заглянула секретарша:
— К вам на прием, Афанасий Львович.
— Приглашай.
У Каширина начинался новый рабочий день.
Прошло несколько дней, и история с анонимкой будто бы и забылась, Каширин окунулся в дела, а они накапливались и накапливались с неимоверной быстротой. Но вот нежданный визит Зуйкова снова все вернул на круги своя, как бы подчеркнул: нет, такое в нашей действительности не забывается и без внимания не остается.
Внешне Зуйков держался уверенно, хотя иногда показывал, мол, он в том не виноват, он вынужден беседовать с председателем РИКа на щекотливую тему — его обязали в этой истории разобраться свыше, а там, Каширин сам знает, могут с него, заворга, спросить потом строго, если, конечно, даст в чем-то промашку.
— Так, говоришь, тебя интересует сейчас мое прошлое? — Каширин изучающе посмотрел на Зуйкова.
— Не меня, — поправил тот, — на данном этапе пока партийные органы, то есть обком.
— Что значит — «пока»?
Зуйков замялся.
— Ну, — развел он руками, — мало ли что может быть.
Каширин покривился, однако сдержал свои эмоции, он вообще старался с Зуйковым вести себя корректно — Сомов, видимо, его не зря предупреждал, тот знал лучше этого человека.
— Хорошо, — сказал Каширин, — задавайте свои вопросы.
Зуйков выдержал паузу, затем порылся в своих бумагах. Ничего там не найдя, поднял голову:
— Судя по вашей биографии, Афанасий Львович, отец ваш погиб на войне, а мать умерла, так?
— Так.
— При каких обстоятельствах погиб отец?
— А какое отношение это имеет к делу? — Каширин напрягся.
— Вы извините, конечно, Афанасий Львович, но когда мне что-то поручают, я стараюсь вникнуть глубоко. Мне нужно отчитаться перед верхами, понимаете?
— Понимаю, понимаю.
— Вот и хорошо, — Зуйков потер рука об руку. — Итак, вы не ответили, Афанасий Львович, на поставленный вопрос.
Каширин усмехнулся:
— Из вас, между прочим, мог бы получиться отличнейший следователь.
— Да, да, — согласно кивнул Зуйков, — вы угадали. В детстве страшно мечтал стать Шерлоком Холмсом, готовил себя к этой профессии, однако, как видите, не судьба, партия мне указала иной путь, она нашла, что я более необходим самой партии!
Зуйков был Зуйков, говоря эти слова, он был искренен — так он понимал свою роль и свое значение в жизни. Каширин, кстати, знал эту слабость Зуйкова и потому развивать тему не стал.
— Вы у меня спросили; при каких обстоятельствах погиб отец, да? Он был командиром взвода разведчиков. При штурме Будапешта его забросили в тыл врага. Он выполнил задание четко, без всякого промедления. Но… — Каширин помолчал. Он чувствовал, как комок застрял у него в горле. — Насколько верно, не знаю, по словам моей матери, отца и его взвод будто бы накрыл артобстрел наших батарей.
Зуйков вздрогнул:
— Что вы говорите, Афанасий Львович, помилуйте! Как могли наших наши погубить, а? Не-ет, вы тут что-то не то!
— Война, голубчик, была. А в войну и не такое случалось…
— Что-то подобного не слыхал. — Зуйкову явно было не по себе.
— Я не утверждаю, что так произошло с отцом на самом деле, еще раз подчеркиваю: мне это известно со слов матери.
— Хорошо, откуда же тогда известно стало ей? Вы сказали: артобстрелом накрыло и отца вашего, и его взвод. Значит, в живых никого не осталось и никто не может подтвердить, что ситуация сложилась именно так, верно я рассуждаю, Афанасий Львович?
— В том-то и суть, — подчеркнул Каширин, — что свидетели есть, вернее, свидетель. Во всяком случае, вскоре после войны мать навестил один гвардейский старшина, служивший и воевавший с моим отцом. Вот он-то и поведал, как все было на самом деле. Он говорил: отец умер на его руках.
— Он что, так и сказал: русские убили русских? Он кто такой, этот гвардейский старшина? Вы с ним и сейчас знаетесь?
Каширин недоуменно посмотрел на Зуйкова. Тот, видимо, почувствовав нелепость своих вопросов, этак бесцеремонно махнул:
— Ну да бог с ним, со старшиной, то пусть будет на его совести. — Что он имел в виду, Каширин не совсем понял, он было хотел для себя уточнить, но Зуйков перебил его: — Так, с отцом вашим, кажется, выяснили: погиб при штурме Будапешта. Теперь же с матерью. Это верно, что она у вас председательствовала?
— Не у меня лично — в Кирпилях, — поправил сейчас уже Зуйкова Каширин.
— Извините, оговорился.
— Бывает.
— Так председательствовала?
— Имелся такой грех. Причем получалось, говорили, это у нее неплохо.
Зуйков что-то записал у себя.
— Да, извините, я забыл спросить, когда погиб ваш отец.
— В тысяча девятьсот сорок четвертом году. В январе. Именно в это время штурмовали Будапешт.
— Ага, спасибо, — кивнул Зуйков и пометил. — Продолжайте, — сказал он после недлительной паузы.
Каширин развел руками:
— По-моему, я ответил на ваш вопрос.
— Подождите, подождите, Афанасий Львович, — Зуйков заерзал на стуле, — я почему-то сбился. Мы с вами о чем? Ага, — наконец вспомнил он, — о матери вашей. — Зуйков на мгновение задумался, как бы сосредотачиваясь: — Мне кто-то сказал, будто она у вас умерла не своей смертью.
Всё началось с того, что Марфе, жене заведующего факторией в Боганире, внезапно и нестерпимо захотелось огурца. Нельзя перечить беременной женщине, но достать огурец в Заполярье не так-то просто...
Два одиноких старика — профессор-историк и университетский сторож — пережили зиму 1941-го в обстреливаемой, прифронтовой Москве. Настала весна… чтобы жить дальше, им надо на 42-й километр Казанской железной дороги, на дачу — сажать картошку.
В деревушке близ пограничной станции старуха Юзефова приютила городскую молодую женщину, укрыла от немцев, выдала за свою сноху, ребенка — за внука. Но вот молодуха вернулась после двух недель в гестапо живая и неизувеченная, и у хозяйки возникло тяжелое подозрение…
В лесу встречаются два человека — местный лесник и скромно одетый охотник из города… Один из ранних рассказов Владимира Владко, опубликованный в 1929 году в харьковском журнале «Октябрьские всходы».
«Соленая Падь» — роман о том, как рождалась Советская власть в Сибири, об образовании партизанской республики в тылу Колчака в 1918–1919 гг. В этой эпопее раскрывается сущность народной власти. Высокая идея человечности, народного счастья, которое несет с собой революция, ярко выражена в столкновении партизанского главнокомандующего Мещерякова с Брусенковым. Мещеряков — это жажда жизни, правды на земле, жажда удачи. Брусенковщина — уродливое и трагическое явление, порождение векового зла. Оно основано на неверии в народные массы, на незнании их.«На Иртыше» — повесть, посвященная более поздним годам.
«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».