В полдень, на Белых прудах - [121]

Когда он возвращался в свой кабинет, в приемной его ожидал Зуйков. Заметив его, Каширин не выдержал, вздрогнул.

— Я к вам, Афанасий Львович.

— Пожалуйста.

Вообще Зуйков к Каширину заходил редко, не было особых поводов. На совещаниях да разных мероприятиях только и встречались. Зуйков небольшого роста, полноват. Волосы у него редкие и длинные, отчего часто его увидишь с опавшими прядями. Он их поправляет, но они все равно падают.

— Я хотел вас поставить в известность.

Каширин приподнял руку:

— Я в курсе уже, — и протянул Зуйкову письмо Маланьевой Феклы.

Тот не спеша ознакомился:

— Вы считаете, анонимку она написала?

— По-видимому.

— А вдруг нет?

Каширин недоуменно вскинул голову:

— У вас что, есть другие соображения?

— Нет, нет, — возразил Зуйков. — Я просто… — он не договорил — замялся.

— Значит, вы в моем деле будете разбираться? — Каширин сознательно подчеркнул слово «деле».

— Выходит, я.

— М-гда, — протянул Каширин задумчиво, — ну что ж, поручение серьезное — разбирайтесь.

Зуйков поправил упавшую прядь волос.

— Разберемся, Афанасий Львович, разберемся, — и непонятно было, чего больше в его тоне — угрозы или сочувствия. Каширину показалось почему-то — угрозы.

Зуйков ушел.

Оставшись один, Каширин долго не мог сосредоточиться — такое состояние, как в невесомости.

В чувство его привел телефонный звонок — звонила жена, интересовалась, не придет ли на обед. Каширин отказался, сославшись на то, что очень занят и перекусит где-нибудь на ходу. Он не хотел, чтобы сейчас его видела жена, не хотел волновать ее. У нее и своего предостаточно. Благо, последние дни она маленечко успокоилась и не напоминала о том, отчего болела.

Положив трубку, Каширин тут же принялся за текущие дела. А их у него набралось ого-го, как никогда, будто месяц или два отсутствовал.

Опомнился лишь под вечер. Опомнился — и тотчас на ум пришла анонимка. Да, она теперь будет преследовать и преследовать его, пока все не уладится. Подумалось: неуж-таки Маланьевой это работа? Чего ей от него надо? Чтоб он ей дом отремонтировал или построил? Он что, миллионер, что ли? С чего она взяла, что он сделает это? Ерунда какая-то, выругался про себя Каширин, люди совсем из ума выжили, во всяком случае, Маланьева. И понятно, коль старая уже, — выжила, естественно, выжила, вот и мучается!

В Зайчики он наметил съездить утром, поднимется рано и покатит. Теперь уж тянуть нельзя, ни в коем случае, следует как надо во всем разобраться. Не сделает он этого, за него другие сделают, но тогда ему несдобровать — это очевидно. Каширин, конечно, не желал верить в худшее, однако обстоятельства говорили сами за себя, и то, как себя повел Сомов, как он с ним беседовал, не разговаривал, как прежде, а беседовал, и визит Зуйкова, плюс поведение Шибзикова, этакое его очевидное угодничество. А может, ему это просто кажется, может, он грешит на людей? Э-э! Он махнул рукой.

Ну что, будет еще сидеть или домой пойдет?

Нет, и вправду лучше бы он председательствовал в колхозе, нежели здесь. Все же там более определенно и более уверенно себя чувствуешь.

Мать часто напоминала ему: «Сынок, будь хозяином во всем». Он, кстати, и следовал ее наставлению, старался быть хозяином во всем. В колхозе у него выходило неплохо, а тут пока пробуксовка, он стремится, а оно все на месте. Предыдущий председатель райисполкома совсем запустил дела, до крайности, считай, довел, и потому исправить положение трудно. Он исправит, конечно, никуда оно не денется, однако повозиться придется. Понятно, если дадут исправить. А то, ишь, кулацкий сын! Это он-то кулацкий сын? А кто же тогда его мать? А отец? Кстати, отца он уже представлял плохо. Тот лишь один раз приходил с войны, в чем-то он отличился и его на три дня отпустили домой, и тот катал его, малого Афоньку, на велосипеде. А вот мать Каширин забыть не может, она его воспитывала, поднимала на ноги. Трудное было время, военное, и все же она находила свободные часы и с ним занималась. На мать Каширин не в обиде, она у него молодчина, что надо! Жаль, все же недолго прожила. Она бы, возможно, и теперь рядом была, не случись курьезное: ехала она на бедарке, лошадь вдруг испугалась чего-то и понесла. Мать потом положили в больницу, врачи все делали, чтобы ее спасти. Ан не вышло — слишком много потеряла крови.

Да, да, подумалось неожиданно Каширину, будь бы она сейчас жива, не было бы никаких проблем в доказательстве его происхождения — чей он сын, кулацкий или не кулацкий. Правда, сомнений и так нет, все же очевидно, во всяком случае, документы, говорящие о том, у него на руках, вот так-то. А то, что написали — тьфу, придумка лешего!

Каширин усмехнулся — так говорила его мать, Юлия Глебовна. «Мы будем жить хорошо, мы все сделаем, а своего добьемся, — повторяла она. — А что о нас за рубежом разговор плохой ведут — тьфу, придумка лешего!»

Колхоз, которым она руководила, действительно гремел и на весь район, и на всю область. Она как-то сумела мобилизовать людей на восстановительные работы, а затем и добиться высоких урожаев. Чего-чего, а умения хозяйничать у нее доставало, и с людьми она сходилась быстро и надолго. Многие тогда поражались: как в такой маленькой и тщедушной женщине уживается столько энергии и воли. Как ни странно, но так оно и было.