В полдень, на Белых прудах - [109]

Это же колыбельная, догадался Каширин. Ну надо же, когда-то эту колыбельную ему напевала мать!

Он слегка толкнул дверь — створки скрипнули.

Свернувшись калачиком, Зинуля спала.

«Но кто-то же здесь пел?», — тревожно подумал Каширин. И вдруг он заметил, как шевелятся губы сонной Зинули.

Надо же, удивленно выдохнул Каширин, девчонка во сне поет!

Утром, когда он поднялся, жена привычно хлопотала на кухне, а Зинули уже не было.

— Ты почему меня не разбудила?

— Ты сладко спал, я тебя пожалела.

— Зря сделала. — Но голоса Каширин не повышал. Он взял полотенце и пошел в ванную.

А спустя полчаса он сидел за рабочим столом. Опять раздавались телефонные звонки, опять на прием к нему шли люди, на ходу решали вопросы и тут же уходили.

Один раз позвонил Сомов. Что-то хотел сказать, но вдруг передумал, сославшись на то, что забыл. Чего он добивался этим звонком? Но Каширина это задело — какое-то дурное предчувствие зародилось снова в нем и не покидало его.

Оно не покидало Каширина потом и день, и два. И оттого он уже не знал, что делать и как себя вести. И все же он изо всех сил боролся со своим настроением, пытался переломить его, вывести как бы из тупика на прямую тропу. Иногда Каширину это удавалось, и он уже чувствовал себя победителем, но то было только изредка, в основном же кривая его настроения падала и падала.

С Сомовым затем он встречался не однажды и всякий раз намеревался узнать, чего тот тогда ему звонил и что он хотел сообщить. Не может того быть, чтобы Сомов чего-то забыл, он уж если делает дело, то наверняка, память вообще у него цепкая, такая, какую не часто встретишь.

Спи, усни, —

              Бай, бай, бай!

Каширин зло сплюнул — слова этой колыбельной почему-то не выходили у него из головы. Х-ха!

Так что же все-таки хотел сообщить ему Сомов?

Глава вторая

1

Все, решительно сказала себе Матрена Булавина, теперь уж она точно поедет к Каширину и пожалуется ему, расскажет о том, какую против нее Митяй войну затеял. На самом деле: сколь можно его просить, черта лысого? Ну раз, ну два, но не бесконечно же. И так она перед ним унизилась, можно сказать, в ножки покланялась: Дмитрий Иванович, миленький, родной, не откажи бедной женщине в просьбе, дай, мол, на выходные людей, освободи их, будь добр, на мазку дома, сам понимаешь, пока время негорячее, лучше сделать. Но он и слушать не слушает, нет — и все дела. Ах, Митяй, ах черт лысый! Давно ли сам в этой роли был, канючил у местного начальства то доски, то шифер на дом… И людей ему, как порядочному, выделяли, ей в чем не отказывали. А вот он председателем стал… Да что говорить! Бревно оно и есть бревно, лучшего определения Митяй, пожалуй, и не заслуживает!

Из правления колхоза Матрена вышла озлобленная. Еще бы! Третью неделю кряду она готовится к мазке, и ничего не выходит, не освобождает Митяй людей. А без людей делать ей нечего, сама она с мазкой до белых мух провозится. А потом что? Караул кричи? И вообще, в кои это веки хозяева сами мазкой занимались. В их селе, да и не только, наверное, в их, уже традицией стало: строит человек дом — люди ему помогают; соберутся гурьбой — у дружных соседей и сохи свились вместе! — сделают дело, потом за стол сядут, похряпают в удовольствие и давай песни петь да плясать. Толока — лучше любого праздника.

К мазке Матрена тоже готовилась всерьез: и хмельным обзавелась, и продуктами разными. Верила: людям угодит, люди ее угощеньицем останутся довольны. На-ко тебе такое… А-а! С хмельным ладно, с ним ничегошеньки не случится, не прокиснет, а вот продукты… Многое попропадало… Сызнова теперь езжай на базар, высунув язык, бегай по улице, проси, умоляй соседей одолжить чего-нибудь съестного. Матрена и поедет, и попросит, только бы знала: не зря все ее хлопоты, старания, не кобелю под хвост.

На улице стояли мужики и о чем-то меж собой оживленно говорили. Один из них, колхозный кузнец Игнат Перевалов (это он на ее доме ставил верх, и взял-то, спасибо ему, всего ничего, сто двадцать рублей: пожалел, видать), заметив Матрену, отступил на шаг.

— Ну что, девка, — Перевалов был чуть постарше Матрены, — заходила к Иванычу?

— Заходила.

— И что?

Матрена безысходно махнула рукой:

— Все то же: не дам, твердит, людей, и все. Как бык уперся.

— Плохо, — посочувствовал ей Перевалов. — Теперь в самый раз и помазать дом, пока тепло стоит и дожди не зарядили. А то потом поздно будет. — Он помолчал. — Видать, ты чем-то, девка, не угодила нашему председателю.

— Митяю? Гулять с ним не пожелала, когда молодая еще была, — Матрена усмехнулась. Она сказала так, но сама понимала: не это является причиной председательского отказа; он спешит управиться с делами, каких в колхозе в эту пору неисчислимое множество. Как же, как же, Митяю, аж пищит, надо оправдать доверие, оказанное районным начальством, иначе ему грош цена, иначе не удержаться в высоком председательском кресле.

Надо сказать, к Матекину Дмитрию Ивановичу в Кирпилях не все относились одинаково: одни его, поддерживая, нахваливали, другие недолюбливали, открыто высказывая, что он-де случайный на данном посту человек, не выдержит серьезного испытания. Что же касается Матрены Булавиной, то с ним у нее особые отношения, личные. В молодости Митяй ей нравился, и Матрена Митяю пришлась по сердцу. Им бы в то время сойтись и всерьез разобраться в своих чувствах, гляди, и жили бы вместе. Ан того не случилось. И виной тому, скорее всего, сама Матрена: в нужный момент не проявила сноровки, больше того, насмеялась над парнем, когда он ей дружбу предложил. А тут еще не ко времени Фома Нечесов под руку попал. Он-то и уговорил ее выйти за него. Митяй после долго Матрене мстил, не мог простить ей того. А что она? Жалела его — больше ничего. И теперь жалеет, особенно, что волос лишился, совсем полысел, — раньше Митяй куда красивее был.