В полдень, на Белых прудах - [107]

Вспомнилось совещание. Оно проходило напряженно, вопрос обсуждался один: подготовка к уборке урожая. В каждом районе дела складывались по-разному, у одних лучше, у других хуже, но все готовились всерьез. Проблема в одном была: техники много, а ладу не дашь ей, вся она какая-то неуклюжая, как вырубленная тупым топором, что внутри, что снаружи. Механизаторы уж и так и этак к ней подступают, одно знают менять одну запчасть на другую, и все равно техника подводит, хандрит, как жена вот его, Каширина. Он подумал так и сам же усмехнулся сравнению. У него теперь все к Надежде сводится, к ней все мысли. Оно и понятно: родной, близкий человек. Сколько лет-то вместе, душа в душу. Он иногда прикидывал: каково было бы, попадись ему другая невеста, не Надежда? Не-ет, этого и представить нельзя, без Надежды, казалось ему, и жизни не могло быть — так уж все переплелось, уложилось да увязалось.

Да, но о совещании. На нем и по их району прошлись, в частности досталось Сомову. Уж тот и так и эдак отговаривался — нет, сказали, за недостатки в работе гладить по головке не собираются, упустил — ответь подобру и поздорову, не увиливай, а подставляй то место, по которому за грехи бьют. На счету их района более двух десятков тракторов и комбайнов еще в ремонте, а такого не должно быть. Каширин, кстати, об этом знал, знал, конечно, и о том, что на совещании им за это попадет. И попало. Весь удар на этот раз пришелся на первого, ан и Каширину от того радости мало. Как бы там ни было, а они вместе должны отвечать — таков их удел, первых руководителей, секретаря и председателя.

С Сомовым у Каширина отношения добрые, можно сказать, дружеские. Первое время тот его здорово опекал, казалось, и минуты не оставлял без внимания. Оно и понятно: Сомов постарше, поопытнее, особенно в делах руководства, он так же, как и Каширин, прошел все стадии, от рядового колхозника до секретаря райкома, он и бригадирил, и председательствовал — словом, рос постепенно, основательно. Причем нахрапом не лез верх, ко всяким там хитростям не прибегал, как другие — все естественно, закономерно.

Когда они возвращались обратно, Сомов поначалу молчал, как бы обдумывал то, что услышал в свой адрес на совещании, затем заговорил. И, как ни странно речь вдруг повел о Шибзикове. Советовал Каширину с ним ухо держать востро, не трогать того по пустякам. Нехороший он человек, Шибзиков, ума ни на грош, а спеси хоть отбавляй.

«Как же он в райкоме работал?» — полюбопытствовал Каширин.

«Вот так и работал, как теперь».

«Да-а, — протянул Каширин, — скажем так: кадровый вопрос, к сожалению, у нас не на высоте еще».

«Он у нас давно не на высоте, считай, с самого начала, как только по-новому жить начали».

Каширин, услышав это, вдруг приподнял голову:

«Это ты о чем, Олег Сидорович?»

«А-а, ладно, — отмахнулся тот, ставя на этом точку, — замнем для ясности. — И еще раз напомнил о Шибзикове: — Только деловые контакты — не больше, если не хочешь для себя неприятностей, уловил?»

Сомов произнес это так, будто что-то предчувствовал. А может, Каширину показалось? Вообще, надо признать, последнее время, месяца два-три, наверное, настроение у него и в самом деле неважнецкое, он даже не поймет от чего это, но больше всего связывает с Надеждой, она, мол, на него так влияет, на Каширина, с толку сбивает — прямо спасу нет.

И все же разговор о Шибзикове Каширин пропустил мимо ушей. А-а, отмахнулся он, думая о директоре молокозавода, у него не такие на пути встречались — и вот жив до сих пор, и этому, если нужно будет, тоже рога обломает.

Женщины продолжали о чем-то разговаривать. Каширин приподнялся и незаметно вышел из-за стола — Надежда не заметила, а может, вид лишь подала, что отвлеклась беседой с Зинулей. Глянул на часы — поздно уже, пора бы им лечь. Вставать рано, ему особенно. На зорьке только что-то и можно сделать, а солнце на подъеме — все, один гвалт, что на улице, что в кабинете. Одних телефонных звонков не счесть — одно трещат, одно трещат, требуют абонента. Когда работал в Кирпилях, он в кабинете мало сидел, все по полям да по полям, земли изучал да с людьми говорил, мнением с ними делился, а тут, увы, много не поездишь, как раз больше на привязи, то дни приемные, то дни заседаний, оседлает стул — и сидит на нем до покраснения. Нет, что ни говори, а председательствовать в колхозе все же лучше, там больше определенного; положено, скажем, столько-то и того-то сдать государству — сдали, положено сделать то-то — сделал, но все своими руками и силами, а тут только и знаешь, что попрошайничаешь, канючишь. Эх, чего там!

Каширин вышел на улицу. Небо, что его больше всего поразило, уже было усеяно звездами. Надо же, сколько тут прошло времени, когда он заходил в дом? Ерунда, можно сказать, мизер, и вот пожалуйста — ни облачка. Что значит — лето!

Во дворе Каширин пробыл недолго. Когда вернулся в дом, Зинуля уже лежала на диване — Надежда ей постелила в зале, — а жена убирала со стола.

— Помочь?

— Я сама. Отдыхай.

Каширин возразил:

— Нет, я все же помогу.

— Ну помоги, если хочешь, — не стала перечить жена.

Каширин отнес посуду на кухню, а Надежда начала ее мыть. Тихо было, лишь слышалось, как звякала тарелка о тарелку.