В полдень, на Белых прудах - [108]

Потом они легли.

Каширин уже засыпал, еще бы немного, и он уснул бы совсем, когда рядом послышалось тоненькое всхлипывание. Поначалу ему казалось, что он это слышит в каком-то сне, но потом сообразил: не во сне. Он слегка приподнялся на локте — так и есть, плачет Надежда. Тут Каширин встал, босыми ногами прошелся по полу и прикрыл створки дверей, ведущих в зал, — не хватало чтоб еще чужого человека напугать, затем вернулся и молча сел на кровать. Надежда затихла.

— Ну что с тобой? — полушепотом спросил у жены Каширин. — Думал, прошло у тебя, а ты… сорвалась опять. У нас гостья, понимаешь, гостья! Ты хочешь, чтоб кто-то был свидетелем нашей ночной драмы? Тебе это нужно?

Надежда молчала, лишь слышались ее тяжелые вздохи.

— Я с тобой говорю?

В это время в их комнате засветилось окно, похоже, мимо дома проезжала какая-то машина, и свет ее фар попал на стекло. Сначала окно загорелось все, затем луч сузился и быстро прошелся по стенам, а вскоре свет пропал, будто его и не было вовсе. Только ощущение густой темноты как бы говорило, что он был-таки и на мгновение ослепил.

— Ты что ж молчишь? — подал голос Каширин.

Жена зашевелилась:

— А что говорить? Все и так яснее ясного.

— Надя, Наденька, — вдруг взмолился Каширин, — ну сколько можно над собой измываться, ведь прекрасно знаешь: уже ничего не изменить, не исправить! Ведь знаешь?

— Знаю. — Жена повернула к нему лицо. — Знаю, конечно. А все равно что ни делаю, чем ни занимаюсь — вижу лицо ребеночка, своего родного, так близкого и дорогого сердцу, это ты понимаешь?

— Понимаю. — Каширин перевел дыхание. — Однако…

Жена перебила его:

— Подожди, послушай меня сначала. — Она поднялась, поправила ночную рубашку и тоже села на кровать. — Ты должен уйти от меня, ты должен меня бросить — вот что я надумала!

— Глупости говоришь! — рассердился на эту идею Каширин.

— Нет, не глупости.

— А я говорю, что да.

— Это твое право. Но у меня больше нет никакого выхода. Я во всем виновата, это из-за меня все!

Каширин помолчал.

— А что ты сегодня мне говорила по телефону? У тебя, по-моему, был какой-то план, ты, кажется, собиралась куда-то ехать, не так ли? Ну хорошо, как скажешь, так я будет. Хочешь, завтра с утра соберемся и поедем, хочешь?

— Я передумала.

— Передумала? Почему?

— Не хочу ничего затевать.

— У тебя семь пятниц на неделе.

— Возможно.

— Не возможно, а так и есть.

— Хорошо, так и есть, не возражаю.

Каширин вздохнул:

— Знаешь, что у тебя плохо, Надя? Ты больше думаешь о себе и совсем забыла про меня. Ты что же, считаешь мне легче?

— Вот потому я и решила так, — твердо произнесла жена, — что тебе лучше меня бросить. Бросить как последнюю кошку. Не жалей меня только, хорошо, Каширин? Не люблю жалости, страсть как не люблю!

— Э-эх! — осуждение покачал головой Каширин и добавил: — Дурочка ты у меня была, дурочка и останешься. Ну кто тебя после этих слов назовет нормальной, а, скажи?

— А я и есть ненормальная.

У Каширина уже не было сил говорить с женой. Ну можно один раз так, ну два, но не бесконечно же, верно?

— Надя, Надюшка, ложись, не изводи себя, пожалуйста.

Жена наконец согласно кивнула:

— Я понимаю, — она приподняла одеяло, развернулась и сунула под него ноги. — Я тебе подчиняюсь, Каширин, — уже более спокойно и мирно добавила Надежда. — Я действительно ненормальная, ты меня уже должен знать.

— Не привыкну никак.

— Я тоже не привыкну.

— К кому или к чему?

— К себе.

— Спи, спи, Надюшка. Утро вечера мудренее.

— Какое именно? Я устала ждать.

— А ты не жди — оно придет само. Так часто бывает в жизни. Ты не ждешь, а оно приходит.

— Хорошо, Каширин, ты убедил меня: я стану ждать, — Надежда зевнула раз, другой.

— Спи, спи, Надя.

Каширин тоже прилег. Еще пять-десять минут назад он дремал — все-таки за день устал, беготня беготней, а уже сейчас сон к нему не шел, глаза будто остекленели. И опять, пока лежал, на память приходили Шибзиков, совещание в области, ну и разное по мелочам. О жене, кстати, не хотелось думать, не хотелось сызнова будоражить свое сердце.

Надежда посапывала уже, по-видимому, тоже намаялась — нервы у нее стали ни к черту, совсем, бедолага, разгваздалась. Может, к врачу бы ее свести, пришла в голову мысль Каширину, показать хорошему специалисту? А что, дельное решение. Гляди и придет успокоение. Однако он тут же все это отверг — бесполезно, уже вряд ли что поможет.

И все же Каширину уснуть удалось, хоть для того и потребовались огромные усилия, но спал он недолго. Его снова растревожило тоненькое всхлипывание. Надежда, опять плачет Надежда! — первое, что пришло в голову Каширину. Ан нет, жена спала рядом и по-прежнему тихо сопела. И только чуть погодя догадался, что всхлипывание доносится из зала. Он приподнялся, бесшумно подошел к двери. Всхлипывание тотчас прекратилось. Каширин помотал головой: что-то прямо невероятное! Ад кромешный! И тут до него донесся тонюсенький голосочек. Пели за дверью. Да, да, кто-то пел!

Спи, усни, —

              Бай, бай, бай!

Угомон тебя возьми…

Спи, посыпай,

              Боронить поспевай.

Мы те шапочку купим,

              Зипун сошьем,

              Боронить пошлем

В чисты поля,

              В зелены луга.