В поисках социалистического Эльдорадо: североамериканские финны в Советской Карелии 1930-х годов - [49]

.

Однако энтузиазм, упорная работа, а также инвестиции переселенцев и здесь принесли свои плоды. Так, значительный вклад в развитие совхоза внес фермер из США Ёнас Харью, приехавший в Карелию осенью 1931 г. На свои деньги он приобрел большое стадо высокопородного скота, трактор, два автомобиля и радиоустановку[435]. С 1933 г. газеты начали писать о «Хиилисуо» как о передовом хозяйстве, с которого всем следовало брать пример[436]. Судя по всему, Совхоз № 2 для руководства республики и, прежде всего, для Эдварда Гюллинга был чрезвычайно важен в плане поиска оптимальных моделей развития сельского хозяйства края в условиях тотальной коллективизации. На базе совхоза планировалось открыть сельскохозяйственную школу, которая, по словам Гюллинга, стала бы «кузницей кадров для социалистического сельского хозяйства»[437]. Работа школы началась летом 1935 г., когда судьба правительства Гюллинга была уже предопределена. К этому времени в совхозе трудилось 308 рабочих (459 человек с членами семей), из которых было 56 американских финнов и 160 финнперебежчи-ков. Такой кадровый состав, так же как и особое отношение Гюллинга к своему детищу, сыграли роковую роль в судьбе «Хиилисуо» и тех, кто его создавал, во время репрессий 1937–1938 гг.

Таким образом, в Карелии периода коллективизации успешно работали только действительно добровольно созданные сельскохозяйственные коллективы, в которых были решены организационные вопросы, имелась нужная техника, опытные кадры и мотивация к труду. Поскольку большинство таких успешных коллективов были созданы иммигрантами из Финляндии и Америки, с окончанием финского периода истории Карелии и началом гонений на финнов всё, что было сделано их создателями, было сначала дискредитировано официальной пропагандой, а позже забыто.

Если взять более широкий контекст, противодействие со стороны центральных органов власти и неподготовленность местных организаций к приему переселенцев не позволили североамериканским финнам стать массовой рабочей силой в Карелии, невзирая на реальную возможность с учетом количества заявлений, поданных в офисы Комитета технической помощи Карелии в Нью-Йорке и Торонто. Однако и относительно немногочисленная североамериканская диаспора, сложившаяся в республике в начале 1930-х гг., сделала очень многое для развития целого ряда отраслей карельской экономики.

Глава 6 Иммигранты в советской культуре

На каком языке должны говорить освобожденные?

С первых дней Октябрьской революции большевики активно использовали риторику освобождения для легитимизации своей власти. Их политическая программа включала в себя освобождение рабочих и крестьян от капиталистической эксплуатации, эмансипацию женщин и помощь угнетенным народам в борьбе против империалистических стран. Вооруженные марксистской критикой буржуазной идеологии как ложного сознания, большевики также объявили в качестве одной из основных целей широкомасштабное культурное строительство. Старая буржуазная культура, с их точки зрения, являлась инструментом, который использовали господствующие классы для защиты своих интересов и который заставлял угнетенные классы ошибочно принимать интересы эксплуататоров за свои собственные. Для настоящего освобождения рабочих и крестьян требовалось создание новой социалистической культуры[438].

Как следствие, за революционными экономическими и социальными реформами нового правительства последовали масштабные культурные преобразования. Они вылились как в борьбу со старыми культурными формами, через которые, как считалось, воспроизводился дореволюционный социальный порядок, так и в попытки создать новую классовую культуру и образование. Главными задачами на культурном фронте были ликвидация безграмотности среди рабочих и крестьян, реорганизация управления образовательными и культурными учреждениями, создание нового быта и воспитание новой советской интеллигенции. В основе этих преобразований лежал вопрос, который не формулировался в развернутом виде в работах советских теоретиков культуры, но который позволяет по-новому взглянуть на теорию и практику ранней советской культурной политики. Перефразируя название знаменитой работы Гаятри Спивак («Могут ли угнетенные говорить?»[439]), этот вопрос можно сформулировать следующим образом: на каком языке могли (и должны) были говорить освобожденные советские граждане?

В современной историографии отношения между языком, властью и обществом в довоенном СССР являются одной из наиболее обсуждаемых тем. В ее рамках современными исследователями рассматриваются следующие вопросы: какие новые языковые и литературные формы возникли в ходе революционных преобразований большевиков? Как использовали (и использовали ли вообще) советские люди эти новые формы? Какие новые идентичности и формы субъектности возникали у них в результате освоения новых советских практик письма и речи? И, наконец, какую роль сыграла языковая политика и новая литература в социальных и политических преобразованиях 1930-х гг.?[440] Все эти вопросы были особенно важны на национальных окраинах СССР, где языковое строительство было не метафорой, а самым что ни на есть реальным процессом создания новых литературных языков и построения национальных культур. Уже в 1925 г. Сталин впервые произнес свою знаменитую фразу о том, что в многонациональном советском государстве при диктатуре пролетариата культуры народов СССР должны стать «социалистическими по содержанию и национальными по форме»