В поисках синекуры - [30]

— Молодец, Евсей! Ну, хвалю! — изумился дед Улька. — Наш, природный, соковицкий мужик! — И, быстро выхватив из плотного ряда поросенка, сунул его за полу пиджака, шагнул из хлева, подталкивая Никитишну и Ивантьева. Подняла голову медлительная Катя, грозно хрюкнула, расшвыряла поросят, ринулась к людям, но они уже были во дворе, а дверь закрыта на тяжелый железный засов.

— Забудет, — сказала Никитишна. — Простит... Ульян всегда сам отнимает, мне жалко, не могу.

Поросенка посадили в мешок, проделали дырку для пятачка, чтобы не задохнулся, он притих, напуганный темнотой, и Ивантьев осторожно взял свою первую животинку под мышку. Упругий, тяжеленький, горячий, с неистребимым запахом хлева, поросенок, как ничто другое, напомнил ему детство: холодными веснами такие вот забавные хрячки обитали в кухне, затем их пасли на первой траве за огородом, рубили для них крапиву, а с первыми морозами — забивали, чередуясь дворами. И это были сытные праздники, особенно радостные после скудного квасного лета. Жарилась свеженина, коптились окороки, солились колбасы. Деревня благоухала мясными ароматами, люди, полнясь силами, готовились к одолению зимних стуж.

Шел Ивантьев улицей маленького хутора и вслух читал стихотворение из записной книжки доктора Защокина:

Баба везет поросенка

В переполненной электричке

И кохает его, как ребенка,

По бабьей своей привычке.

Поросенок визжит, корчится.

От мешка полыхает хлевом,

И вагон возмущенно морщится,

Наполняясь единым гневом.

Баба везет, кохает,

Надо — хозяйство зачахнет.

Быть может, одна и знает,

Что мясо сперва воняет,

А после — отменно пахнет!

От своего дома окликнула его Самсоновна:

— Евсейка, чего бормочешь, будто лешак?

Прочел и старухе стихотворение. Возмутилась:

— Дак запрет же возить в электричках! Очумелая баба, што ли?

— Не в этом дело, дорогая, милая соседушка! Глянь-ка, кого я несу. «Надо — хозяйство зачахнет!»

— Ай, Евсейка-рассейка, глупай ты, глупай! Позабыл про глаз мой. Гляну на твое порося — и зачахнет враз. Когда на корм перейдет — покажь, тогда от рахита уберегу, травкой донником будешь подпаивать.

И правда, позабыл. А ведь поверил было и в травы Самсоновны, и в ее черный глаз. Горожанин привыкает к ясности всегдашней, чтоб все как дважды два; но он ведь еще и моряк, а в море часто туманно и зыбко, без веры в свое везение, в милость Нептуна не проживешь, как без суеверий здесь, на этом полувымершем хуторе, среди лесов, полей, болот. Такое везение — соседствовать, дружить чуть ли не с живой ведьмой, побаиваться ее и ждать всяческих чудес!

И чудо тут же свершилось.

Самсоновна пристально оглядела бредущего по улице понурого пса с вислым хвостом, подманила его, пригладила робкие уши, ощупала сильной рукой хребет, сказала:

— К тебе пришел. Бери. Добрый сторож будет.

ЗАПАХ ВСПАХАННОЙ ЗЕМЛИ

Вечерами Федя Софронов пахал огороды хуторянам. Его старенький трактор «Беларусь», свежевыкрашенный в оранжевый, по словам Феди, «международный цвет передовой техники», стрекотал за строениями и заборами, будоража хутор своей напористой весенней суетой; со двора деда Малахова он перебрался на обширный двор Борискина, оттуда к бабке Самсоновне, которая дотемна что-то крикливо наговаривала пахарю — и хваля, и поругивая его (не сработал бы как попадя!), и радуясь сырой потревоженной землице.

Сегодня был вечер Ивантьева. Он заранее разгородил забор, чтобы трактор смог въехать в огород, убрал всяческий мусор на запущенной пашне, вырубил по краям мелкий ольховник и березник, ковырнул раз-другой лопатой: за многие годы отдыха земля одичала, была вязко перевита кореньями трав. Ивантьев ходил по ней, бил в нее каблуком, с осторожной робостью думая: осилит ли легонький механизм эту застарелую почву? И когда громоздкий Федя ловко вкатил горячий «Беларусь», как оседланного коня, в приготовленные ворота, Ивантьев лишь молча развел руками: смотри, мол, сам, работа тут серьезная.

Федя прошагал огород, осмотрел, вернулся к Ивантьеву, спросил, будто удивленно осведомляясь:

— Целина, значит, Евсей Иванович?

— Залежь, — озабоченно ответил Ивантьев.

— Точно, японский бог! Вы, извиняюсь, большой специалист уже. Но залежь крепенькая, после коллективизации не только плугом — лопатой не ковыряли, так?

— Думаю, после войны бросили.

— Опять точно! — Федя наконец улыбнулся, пригладил ладошкой усы и бороду, одарил Ивантьева просторным сиянием глаз цвета жиздринской воды, струившейся синевой за буро-зелеными ресницами сосен, ударил подошвой сапога в землю. — Попробуем, а?

— А возьмет? — кивнул Ивантьев на трактор, полыхавший жаром железа, масла, бензина, подрагивавший в бодром нетерпеливом рокотке.

— Надо бы у себя сначала вспахать...

— Правильно. Я подожду.

— Нет, Евсей Иванович, бывший капитан! Японский бог мне не простит, матросу. Настроился — делай. А риск — хорошо. Рисковать хоть немножко надо, без этого жизнь будет шибко пресная, хуже лепешек у ленивой бабы. Плуг неподходящий — да. Но мы полегоньку, мы со смыслом.

Он подвел трактор к сараю, развернул, опустил плуг, медленно прибавляя газу, направил трактор краем огорода; лемеха углубились, заскрипели, трактор будто присел слегка на задние колеса, напрягся ревом, дымом выхлопной трубы и начал плавно выворачивать пласты лежалой земли — тяжелой, буро-темной, маслянисто лоснящейся. От нее повеяло прохладой, прахом, свежестью глубины, соком резаных кореньев, зеленой травы. Ивантьев поднял комок, размял в ладонях, понюхал: земля, кормившая деда и прадеда, вновь была сочна и сильна. Он обрадовался этому своему пониманию, не подсказанному, не внушенному — всегда бывшему внутри него.