В поисках молодости - [123]

В министерство приходило множество людей — учителя, профессора, журналисты, актеры. Одни рассказывали об обидах, нанесенных им старым режимом, другие выражали свою лояльность или даже преданность новой власти, третьи приходили с различными идеями — предлагали создавать новые школы и театры, музеи, библиотеки, просили уволить того или иного чиновника и т. д.

Однажды в мой кабинет вошел Кипрас Петраускас. Высокий, красивый человек с изящными манерами актера. Бросалось в глаза, что он взволнован.

— Что ж, товарищ министр, — звонко сказал певец. — Времена меняются. Я много лет работал для своего народа, хочу работать и дальше.

— Я рад, что вы приходите к нам одним из первых, — сказал я ему.

— Выходит, будем работать вместе! — с нескрываемой радостью сказал Кипрас Петраускас («Неужели он мог в этом сомневаться?» — подумал я). Он обнял меня, расцеловал и, крепко пожав руку, ушел.

А между тем не только в министерстве, но и за его стенами, во всей Литве, все кипело, бурлило. Из тюрем и концлагерей выходили изнуренные за долгие годы заточения, но закаленные узники, члены Коммунистической партии. В зале палаты труда мы встретили их как борцов за свободу родного края, никогда не склонявших головы перед палачами. Рабочие каунасских фабрик впервые свободно вышли на демонстрацию. По-летнему легкий ветерок развевал красные стяги и транспаранты, лица людей сияли радостью — народ понимал, что больше не вернется капиталистический гнет, что полиция и охранка не будут избивать людей, как это было прошлой осенью, когда нам вернули Вильнюс.

Подавляющее большинство населения Литвы ликовало в предчувствии новой жизни, в которой рабочий человек станет хозяином, однако не было недостатка и в тех, кто съежился в своей скорлупе и выжидал, что же будет дальше. Ближайшие холуи Сметоны удрали за границу, в гитлеровскую Германию, но осталась плутократия, которая привыкла чувствовать себя полновластным хозяином не только в своих поместьях, на фабриках и в банках, а и во всей Литве. Остались люди, воспитанные старым режимом и преданные ему. Вся эта публика с первого же дня с нетерпением ждала, как же развернутся международные события. Война, Гитлер — вот на что они надеялись.

В учреждениях установился новый порядок. ЭЛЬТА[115] руководил Костас Корсакас, министром внутренних дел стал известный антифашист М. Гедвилас,[116] генеральным секретарем его министерства — мой знакомый со времен «Третьего фронта» коммунист А. Гузявичюс. М. Навикайте-Мешкаускене теперь стала директором департамента земельной реформы.

У моих помощников в Министерстве просвещения энергии, энтузиазма хоть отбавляй, но всем нам недоставало одного — опыта. Мы знали, что всю политику в культуре и просвещении надо повернуть в новое русло. Но как это сделать — мы не совсем понимали. Немало наших педагогов, да и не только педагогов, были воспитаны в клерикальном профашистском духе. Гимназии были превращены в цитадели реакции, где насаждались национализм и шовинизм — ненависть к другим народам, в первую очередь к русским и полякам. Молодежи вдалбливали мысль, что Литва окружена врагами, но мы настолько могучи, что для нас плевое дело разгромить какую-нибудь Польшу (надо думать, подобным же образом и полякам вдалбливали мысль, что они разгромят всех своих соседей, и мы видели, что из этого вышло). Неолитуаны, скауты, атейтининки, павасарининки и прочие организации — вот куда втягивали нашу молодежь фашисты и ксендзы, вот где они готовили для себя смену. Приходилось без промедления, в корне, менять всю систему воспитания. Но как и с чего начать?

Среди сотен лиц, мелькавших в эти дни в моем кабинете, я отчетливо запомнил милое лицо Саломеи Нерис.

Пришла она одной из первых. Раскрасневшаяся, счастливая, глаза так и сверкают. Радостно было видеть ее оживление. Она обняла и расцеловала меня — кажется, впервые в жизни.

— Как я рада! — взволнованно сказала она. — Как я рада, что начинается новая жизнь… И как хорошо, что ты здесь…

Я начал было объяснять, что не хотел идти в министерство, но Саломея со мной не согласилась. Сама она решила все свое время посвятить творчеству и поэтому попросила освободить ее от обязанностей учительницы.

— Всюду столько нового, что голова идет кругом… Писать, писать — вот что мне нужно… Сколько новых тем! Какое чудесное настроение! Я чувствую, что могу сделать что-то хорошее… Такое время!..

Я вспомнил, что министерство недавно получило предложение выделить кому-нибудь стипендию для поездки в Швецию. Я не знал, что это была за стипендия, кто ее дает, но напомнил о ней Саломее.

— Я всегда любила путешествия, — с улыбкой сказала она. — Но теперь лишь чудак мог бы воспользоваться этой стипендией. Уезжать из Литвы в такое время… Нет, Антанас, ты, конечно, шутишь. — Саломея вдруг встала, крепко пожала мне руку. — Но я тебе мешаю. За дверью же несколько десятков человек!

Мы попрощались. Я обещал уволить ее из школы, а она пригласила меня в свой домик в Палемонасе, где мне ни разу еще не приходилось бывать.

После напряженной работы, бесконечных заседаний настоящим блаженством было в это жаркое лето вырваться хоть на несколько часов за город. За городской чертой повеяло свежестью лугов. Голубое небо было чистым и безмятежным. В Палемонасе я добрался до двухэтажного «гнездышка», который выстроили молодожены — Бернардас и Саломея Бучасы, вернувшиеся из Парижа. Хозяева радушно встречали гостей. Среди них, насколько помню, были Винцас Миколайцис-Путинас и Юозас Юргинис.