В поисках любви - [14]

Обе мы, разумеется, были влюблены, и обе — в мужчин, с которыми даже не были знакомы: Линда — в принца Уэльского, я — в пожилого толстого фермера с кирпичным лицом, который время от времени проезжал через Шенли. Любовь была сильная и мучительно сладостная, она всецело владела нашими помыслами, но думаю, мы смутно догадывались, что со временем на смену этим возлюбленным явится кто-то настоящий. Эти были, так сказать, для того, чтобы место не пустовало, пока его не займет тот, кому оно предназначено. Что возлюбленный может появиться и после замужества, мы даже мысли не допускали. Мы жаждали настоящей любви, а настоящая бывает только раз в жизни, она стремится к освященью и вслед за тем пребывает незыблема. Мужья, как мы знали, не всегда хранят верность, и к этому нужно быть готовой, нужно понимать и прощать. «Я верен был тебе. По-своему, Кинара»[23], — надобно ли тут лучшее объясненье? Но женщины — другое дело, лишь самые низменные способны дарить свою любовь и себя не единожды. Не очень понимаю, каким образом подобные воззрения могли спокойно уживаться во мне со все еще восторженным преклонением перед матерью, этой пустопорожней вертихвосткой. Вероятно, я относила ее к совсем особой категории женщин — той разновидности, «чей лик зовет в поход армады кораблей»[24]. Как видно, отдельным историческим фигурам принадлежать к ней не возбранялось, но мы с Линдой проявляли сугубую взыскательность во всем, что имело отношение к любви, и сами на такого рода славу не посягали.

В ту зиму дядя Мэтью обзавелся новой пластинкой для своего граммофона, называлась она «Тора». «Живу в краю цветущих роз, — гудел низкий бас, — но край снегов встает из грез. О, говори же, говори со мною, Тора!» Ставил ее дядя Мэтью утром, днем и вечером, она как нельзя более подходила нам под настроение, и не было, казалось, другого имени такой пронзительной красоты, как «Тора».

Тетя Сейди собиралась дать вскоре после Рождества бал в честь Луизы, и на него мы возлагали большие надежды. Правда, ни принц Уэльский, ни мой фермер не значились в числе приглашенных, но, как говорила Линда, когда живешь в деревне, может случиться всякое. У принца — скажем, по дороге в Бадминтон — мог сломаться автомобиль, и разве не самое естественное в подобных обстоятельствах скоротать время, заглянув туда, где происходит веселье?

— Скажите, кто эта юная красавица?

— Моя дочь Луиза, сударь.

— Ах да, очень хороша, — но я, признаться, спрашивал о той, что в наряде из белой тафты.

— А это моя младшая, Линда, ваше королевское высочество.

— Представьте ее мне, пожалуйста.

И они упорхнут, кружась в вихре вальса — с такой неподражаемой грацией, что все танцующие расступятся, любуясь на них. Когда танцевать не станет больше сил, сядут вдвоем, и за искрометной беседой не заметят, как пролетит весь вечер.

Назавтра — адъютант с сообщением, что просят ее руки…

— Но она так молода!

— Его королевское высочество согласен год подождать. Он хотел бы напомнить вам, что ее величество Елизавета Австрийская вышла замуж в шестнадцать лет. Пока же он посылает вот это украшение.

Золотой ларчик — розовая атласная подушечка — бриллиантовая роза.

Мои мечты, в равной мере несбыточные и тоже живые для меня, как сама явь, не уносили меня столь высоко. Я воображала, как мой фермер, посадив меня в седло у себя за спиной, подобно молодому Лохинвару[25], увезет меня из Алконли до ближайшей кузни, где кузнец объявит нас мужем и женой. Линда милостиво обещала предоставить в наше распоряжение какую-нибудь из королевских ферм, но меня это не слишком воодушевило, мне казалось, что гораздо интереснее завести свою собственную.

Приготовления к балу между тем шли полным ходом, не оставляя без дела никого из домашних. Нам с Линдой шились платья из белой тафты со свободными вставками и поясом, расшитым бисером; шила их миссис Джош, чей порог мы всечасно осаждали, норовя поглядеть, как подвигается работа. Луизино было от Ревилла — серебряное ламе в оборочку, и каждая оборочка оторочена голубым тюлем. На левом плече болталась, ни к селу, ни к городу, пышная шелковая роза. Тетя Сейди, вытряхнутая грядущим событием из привычной расслабленности, пребывала в состоянии непреходящей озабоченности и тревоги — мы никогда ее такой не видели. Более того, в первый раз на нашей памяти она оказала противодействие дяде Мэтью. Поводом послужило нижеследующее. Ближайшим соседом Радлеттов был лорд Мерлин; его земля граничила с имением моего дяди, и дом его в Мерлинфорде был в пяти милях от Алконли. Дядя Мэтью соседа ненавидел — что же до лорда Мерлина, то неспроста телеграфный адрес его читался: «Соседские Завидки». Открытого разрыва отношений, впрочем, не было; то обстоятельство, что они никогда не виделись, еще ничего не означало, ибо лорд Мерлин не признавал для себя таких занятий, как охота, рыбная ловля или стрельба, а дядю Мэтью, в свою очередь, в жизни никто не видел за чужим столом. «Меня и дома вкусно кормят» была любимая его отговорка, и приглашать его к себе давным-давно перестали. Оба они — как, кстати, и оба их дома и поместья — являли собою полную противоположность друг другу. Дом в Алконли, громоздкий урод в георгианском стиле, смотрел на север и строился с единой целью: служить в ненастную погоду, когда наружу носа уже не высунешь, укрытием для поколений сельских дворян, вместе с их женами, бесчисленными домочадцами, собаками и лошадьми, вдовыми бабушками и незамужними сестрицами. Ни малейшей попытки скрасить внешний вид, смягчить жесткость линий, порадовать глаз; водруженный на маковку холма, он высился над кручей, оголенный и суровый, как казарма. Внутри главной темой, лейтмотивом, была смерть. Не смерть юных дев с сопутствующим романтическим набором урн, плакучих ив и кипарисов, и прощальных од, но смерть воителей и зверей, во всей ее грубой наготе. По стенам как попало развешены алебарды, копья, старинные мушкеты и тут же головы зверей, умерщвленных в разных странах, флаги и военное облачение прежних Радлеттов. В застекленных витринах — миниатюры, но не женских головок, а медалей, завоеванных мужчинами; кокарды, ручки, сделанные из тигрового клыка, подкова любимого коня, телеграммы с извещением о гибели на поле брани, пергаментные свитки со свидетельством о присвоении воинских званий — и все это вперемешку, в полной неразберихе с незапамятных времен.