В поисках Лин. История о войне и о семье, утраченной и обретенной - [11]

С 1970-х годов Нидерланды стали принимать иммигрантов. Двадцать процентов нынешних жителей страны родились либо за ее пределами, либо в семьях приезжих. Интеграция прошла не слишком успешно, особенно среди двух миллионов человек, прибывших не из западных стран. Вот и на этой улице возникает ощущение изоляции.

На ходу я высматриваю дом номер десять, и колеса чемодана тарахтят по плиткам тротуара. К концу улицы начинается новый квартал с террасной застройкой, контрастирующий с малоэтажными кирпичными домами вокруг. Некоторые заселены, у других на окнах стоят стальные решетки, и, похоже, давно. Из-за новостроек нумерация спуталась, и мне приходится несколько раз пройти по тротуару туда-обратно. Мальчишки-велосипедисты никакой опасности вроде бы не представляют, но, как и следовало ожидать, следят за мной с возрастающим интересом: что тут за чудик?

Когда я наконец решаю, что дом номер десять стоял там, где теперь площадка, под вечерним солнцем на землю уже ложатся длинные тени. Достаю телефон, делаю несколько снимков: бетонная горка для скейтбордистов и чахлые деревца вокруг, ряд домов на противоположной стороне. Единая постройка под общей плоской крышей. Как будто длинную стену изготовили на фабрике цельным полотном, а окна и двери в ней пробил огромный агрегат.

Я убираю телефон в карман, и тут дверь отворяется и мужчина средних лет в камизе выходит и с сильным акцентом настороженно спрашивает, чем это я занимаюсь. Подтягиваются и мальчишки-велосипедисты. На их вопросы я неожиданно для себя отвечаю уклончиво – мол, провожу исследования по истории Второй мировой войны.

Почему я ничего не говорю о Лин, о которой рассказывал на Плеттерейстрат? Ведь здесь, в Дордрехте, я уже не раз объяснял цель своего приезда, сидя в очередной гостиной и оживленно беседуя с хозяевами. Почему теперь я веду себя так, будто в чем-то виноват?

Все дело в различии между нами. Я уверен: тут история о евреях сердечного отклика не вызовет.

– Нечего тут шпионить, – говорит мне мужчина, и я вдруг вижу себя со стороны: чемодан на колесах, телефон с фотокамерой, потертые, но явно дорогие ботинки из коричневой кожи. Возможно, поведай я ему историю целиком, между нами возникло бы подобие понимания. Но вместо этого мы, оба напряженные, отступаем друг от друга, и я возвращаюсь на оживленную магистраль, где уже светятся фары вечерних машин.

По пути к вокзалу мне приходит в голову очевидная, в общем-то, мысль: судя по направленной на них ненависти, нынешние мигранты-мусульмане куда ближе к еврейским общинам прошлого века, чем к любым другим. Конечно, прямая параллель неверна, однако от речей Герта Вилдерса (чья Народная партия за свободу получила на выборах пятнадцать процентов голосов) тянет душком 1930-х. Вилдерс призывает запретить строительство мечетей и Коран. Пророка Мухамедда он назвал «педофилом», а ислам как таковой – «злом». Заявляет об угрозе «исламского вторжения» и не хочет, чтобы в страну пустили еще хотя бы одного мусульманина. Он даже потребовал отменить первую статью конституции Нидерландов, которая запрещает дискриминацию на почве вероисповедания. Неудивительно, что обитатели Билдердейкстрат настроены подозрительно. А я заявился к ним, таща чемодан и нацеливая на них камеру, только чтобы посмотреть, а не рассказать.

5

Здесь все иначе. На Билдердейкстрат, в Дохдрехте, есть mooie kamer[3], комната в передней части дома, ею пользуются по особым случаям, все остальное время она стоит пустой, темной и холодной. Просидев в ней безвылазно несколько месяцев, Лин сильно заболевает. У нее подозревают туберкулез, и она целыми днями лежит на диване, наблюдая, как разгорается и гаснет день, и ее трясет то от жара, то от озноба. «Тетушка» – именно так Лин велено называть мать нового семейства – приносит ей бульон в чашке и кусочек тоста, который царапает горло. Тетушка обтирает девочке лицо мокрым полотенцем и помогает сесть. Гостиная, как и вся крошечная одноэтажная квартира, меблирована очень скудно – всего два кресла и диван, на котором устроилась Лин. Рядом с холодной угольной жаровней стоит единственная ценная вещь – горка из темного полированного дерева, а в ней сервиз – фарфоровый чайник и чашки. Сервизом никогда не пользуются. Чашки внутри такой ослепительной белизны, что сверкают, даже когда шторы задернуты. Иногда Лин бережно берет чашку, подносит к глазам и видит в ней собственное отражение. Стены комнаты на закругленных боках чашки выпукло изгибаются – как будто Лин в норе.

Когда болеешь, весь мир отодвигается куда-то далеко. Сквозь шторы и окна Лин чувствует, что по улице ходят люди, слышит их дордрехтский выговор, так не похожий на ее собственный. Едва ли не к каждой фразе они прибавляют «хей». Когда из школы возвращаются дети, в кухне по соседству с гостиной поднимается шум: гвалт, скрежет стульев, топот. «Тише вы, в гостиной спит Лин, хей!» Кухня – средоточие жизни в доме. Дети и их матери запросто являются с черного хода без стука, приводят друзей, приносят новости. Громче всего – голос тетушки.

– Знаете, почем у мясника фарш?

– Кокки сказал, Нелл покупает мясо прямо у фермера, хей?