В поисках Алисы - [37]

Семейство мирно ужинало за круглым столом. От свечей на лица ложился мягкий желтоватый отсвет. Встречаясь взглядами, они улыбались друг другу. У Элен немножко дрожали руки. За сыром она выложила карты на стол:

— Я на несколько месяцев еду в Индию. Если совсем честно, неуверена, что вернусь. — Пикассо уставился на Жюльетту. Та сидела, опустив нос в тарелку, и не демонстрировала ни малейших признаков удивления. — Жюльетта в курсе. Не волнуйся, я давно все обдумала. — Она мило улыбнулась.

«Не волнуйся!» — Он ненавидел это слово, наряду с некоторыми другими, например «полдник» и «живительный». Сжав опущенные под стол кисти в кулаки, он спросил:

— Почему ты уезжаешь? Что я тебе сделал?

Пикассо старался казаться спокойным. Ради Жюльетты, которая сейчас получала урок семейной жизни.

— Да ничего. Просто я достигла стадии, на которой дальнейшее движение вперед невозможно. Мне необходимо приникнуть к источнику.

Говоря, она следила взглядом за полетом несуществующей мухи, путешествующей по потолку. Ее руки выписывали какие-то сложные движения, очевидно заимствованные у бога Вишну, от которых трепетало пламя свечей. Жюльетта смотрела на мать, разинув рот, как на божество.

— Ты здесь совершенно ни при чем, — добавила она и наконец в упор посмотрела своими черными блестящими глазами на мужа. На бывшего мужа.

— А Жюльетта?

Жюльетта собралась что-то сказать, но мать ее остановила, прижав ладонью руку дочери. Как в телевизионной мелодраме.

— Жюльетта уже большая. И потом, вы с ней прекрасно ладите, разве нет?

Пикассо поднялся. Втиснутый между стеной и столом, он задыхался. После зарытой неизвестно где собаки мозг сверлила еще одна присказка: «Променял орла на кукушку». Подобно невротикам, боящимся исцеления, Пикассо успел вжиться в образ мужа, созданный Элен. Как он теперь будет существовать? «Променял орла на кукушку». Да и кукушки-то никакой нет.

— Тебе нехорошо? — обеспокоилась Элен, видя, как он настежь открывает окно.

— Духотища. Сдохнуть можно.

Жюльетта и Элен убрали со стола. Десерт проглотили, не замечая, что едят. Все изменилось. Повседневность обернулась чрезвычайным положением, и никто из них не знал, как себя вести, чем заполнять пространство празднично убранной квартиры. Зеленая строгость Элен исключала всякие разборки, всякую грусть. Мать и дочь потихоньку, словно украдкой, разошлись по спальням, и Пикассо удрученно уснул на диване. Куда ему было идти? Меньше всего на свете ему хотелось стать похожим на контингент своих несчастных клиентов, ютящихся в гостиницах без единой звезды, не сумевших утаить ни одной зарытой собаки и бездарно променявших всех своих орлов неизвестно на что.

К изумлению Пикассо, Элен уехала уже на следующее утро, утро Рождества, в десять часов. За ней приехало заказанное накануне такси. Он помог вынести тяжелый чемодан, они обменялись на прощание немного растерянными взглядами, и жена Пикассо исчезла из его жизни. Он проводил глазами черноволосую голову на заднем сиденье машины и понял, что она ушла навсегда. Во всяком случае, навсегда ушла та женщина, с которой он виделся сегодня утром. Опустошенный, он уселся в разоренной после вчерашнего пиршества кухне и машинально сжевал на завтрак остатки фуа-гра в компании с Жюльеттой, которая вовсе не выглядела особенно опечаленной, разве что немного неловкой. Его спасло вовремя подоспевшее ограбление, занявшее его на весь день, самый праздничный день в году, утром которого выясняется, что всего за одну ночь мишура утратила блеск, елка — свежесть, а шары — волшебство. На Париж валился недоделанный снег, таявший на лету. За руль сел Куаньяр — верный признак того, что Пикассо сильно не в духе.

— От меня жена ушла, — сообщил он коллеге, когда на площади Терн они встали на красном светофоре.

— Хотите, зайдем выпить кофе? — отозвался тот.

— Да нет, не стоит, — отказался инспектор.

Привилегированный статус Куаньяра — брошенного мужа — внезапно пошатнулся, что ему требовалось осмыслить, чтобы сделать правильные выводы. В комиссариат они вернулись как ни в чем не бывало.

Настал вечер, а Алиса так и не позвонила. Дома, на столе в гостиной, Пикассо обнаружил записку от Жюльетты: «Ушла гулять». Это был его первый одинокий вечер, проведенный в окружении мебели, выбранной женой. В полночь Алиса вышла в сад позвонить Пикассо на мобильный. Его аппарат долго дребезжал в бардачке машины.

Алиса не любила пивные рестораны, напоминавшие декорацию из фильмов Клода Соте. Только Роми Шнайдер и Иву Монтану удавалось в них спокойно разговаривать, несмотря на шум, табачный дым и безостановочное мельтешение официантов. Им каким-то волшебным образом ничто не мешало. Пикассо занял стол в глубине зала. Слева сидели два мужика, справа — семейная пара.

— Если хочешь, пойдем куда-нибудь еще, — предложил он, пока она нерешительно осматривалась.

— Да все равно. В это время везде одно и то же.

Пикассо слушал произносимые этой женщиной слова — такие обыкновенные — и чувствовал, что они проливаются бальзамом на его израненную душу, заставляя отступить терзавшую его боль. За столом справа высокая брюнетка с лоснящейся кожей вещала, не понижая голоса: