В поисках Алибранди - [12]

— Да.

Андретти еще сильнее склонил голову, и я с удовольствием наблюдала, как его охватывает неловкость.

— Не ожидал, что ты такая взрослая.

Подхватив школьный рюкзак, я прошла мимо и открыла дверь.

— Мама родила меня в юности, — сказала, вновь обернувшись к отцу.

Его лицо вытянулось. Побелело. Я никогда такого прежде не видела. Майкл Андретти смотрел на меня в абсолютном шоке, и если б это касалось только меня, я бы сказала еще кое-что, дабы он почувствовал себя еще хуже.

— До свидания, мистер Андретти.

Я спустилась с крыльца, миновала подъездную дорожку и, только добравшись до дороги, оглянулась. Андретти все еще пялился мне вслед.

Я и до дома дойти не успела, а бабушка уже позвонила маме и пересказала весь наш разговор слово в слово. Мне приказали извиниться. Ну неужели приятно, когда перед тобой извиняются по приказу?

Из-за всей этой истории я жутко нервничала. Просто не верилось, что я стояла так близко к тому, кого всю жизнь старалась оттеснить в самый дальний уголок своего разума. Хотелось пойти к маме и все рассказать. Хотелось позвонить Сере, Ли или Анне. Хоть кому-то. Просто поделиться с ними своими чувствами. Вот только я знала, что если войду в мамину комнату или наберу номер одной из подруг, то открою рот и оттуда ничего не вылетит. По крайней мере, ничего правильного.

Я час исходила ненавистью к нонне. Я ненавидела ее, потому что у нее никогда не находится хороших слов для мамы. Ненавидела, потому что вынуждена ходить к ней каждый день после обеда. Ненавидела, потому что бабушка не позволяет маме забыть прошлое. И потому что сама пытается меня воспитывать вместо мамы. Ненавидела, потому что она любезничала с Майклом Андретти. И потому что звонит маме, чтобы наябедничать о каждом моем неправильном слове и поступке и сказать: «Кристина, ты ужасная мать».

И я поклялась — как и каждый раз после нашей ссоры, — что как только мне исполнится восемнадцать, уеду и оборву все связи с родней. И с бабушкой, и с ее сестрами, сующими во все свои носы, и с моими кузенами и кузинами, и со сплетниками-друзьями семьи. Сбежать бы от них всех подальше.

Они душат меня нелепыми требованиями и правилами, которые притащили с собой из Европы, но в отличие от европейцев здесь у нас ничего со временем не изменилось. Всегда есть то, что нельзя говорить или делать. Всегда есть то, чему я должна научиться, потому что это умеют все добропорядочные итальянки и однажды сие умение пригодится мне, чтобы угодить мужу-шовинисту. Всегда есть тот, кого я должна уважать.

Ненавижу слово «уважение». Меня от него тошнит. Однажды я убегу. Умчусь сломя голову. Чтобы стать свободной и решать все сама. Не как австралийка, или итальянка, или нечто среднее. Сбегу и стану эмансипированной.

Если общество мне позволит.

Глава четвертая

Пришла пора очередных дебатов. Единственное время, когда мы с Ивой-крапивой были заодно, во всем соглашаясь. Они стартуют каждый год в мае, и на этот раз мы схлестнулись со школой cвятого Антония.

Я когда-нибудь упоминала Джона «любовь всей моей жизни» Бартона?

Только представьте: староста школы cвятого Антония. Сын члена парламента. Лучший спикер из всех живущих. Красивый. Популярный. Скажите, чего еще желать в этой жизни?

Разве что, чтобы он тоже в меня влюбился.

Школа святого Антония разгромила нас в пятницу вечером. Темой дискуссии значилась политика, поэтому, по моему мнению, у команды Джона Бартона было неоспоримое преимущество.

По завершении дебатов я устремилась в класс, где подавали кофе с печеньем. Надеялась урвать последний кусочек пирога или шоколадное печенье. Но, увидев девочку, забирающую четыре последних штуки, поняла что опоздала.

 — Бьюсь об заклад, в детстве она относилась к типу этаких обжор, поглощающих чипсы на праздниках, — прошептал кто-то мне на ухо.

Повернувшись, оказалась лицом к лицу с Джоном Бартоном и рассмеялась, согласно кивая.

Последний раз я видела его три месяца назад, с тех пор он изменился в лучшую сторону. Если задуматься, он не «милашка» да и не лопается от избытка сексуальности. Мне импонирует, что он настоящий и искренний. Это даже по лицу видно.

Родись он женщиной, румяна ему бы не понадобились — его щеки украшал природный румянец. Правда, он немного худоват, но мне нравится его рост и смеющиеся карие глаза, меняющие оттенок вслед за настроением.

— Мне, как обычно, досталось лишь песочное печенье, — пожаловалась я.

Он озорно ухмыльнулся и протянул два печенья в шоколадной глазури.

— Я всегда был жаден до эльфийского хлеба на детских праздниках, — серьезно сказал он, и выражение его глаз мгновенно переменилось. — Я часто совал его в карманы или прятал куда только мог, пока однажды меня не поймали. Хозяин дома подал мне куртку, а из карманов вывалились четыре ломтика эльфийского хлеба. Мне было семь, с тех пор один вид этого хлеба вызывает трепет, и я понимаю, что психологически никогда не оправлюсь.

Его актерское мастерство меня позабавило, и я взяла предложенное печенье.

— А какую таинственную, страшную тайну о своих праздниках поведаешь мне ты?

— Я была одной из тех «передай сверток» жадин. Имела обыкновение задерживать у себя сверток на пять секунд дольше обычного, ожидая, что музыка остановится. Такая же ситуация и с музыкальными стульями. Я просто стояла перед стулом и не двигалась с места. После этого мне запретили участвовать в играх.