В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть) - [4]

2. НАД ЗЕМЛЕЙ

Когда Сергей Сергеевич воскресным утром садился в самолет, следующий до Минеральных Вод, у него было такое ощущение, будто он покидал Лунино навсегда. Глаза слезились от ветра, гуляющего по полю аэродрома, в уголках скопился белый налет, и чувствовал он себя совершенно больным. Ровно через год, день в день, отправляясь с женой на юг, профессор Степанов попытается и не сможет вспомнить то свое состояние, вновь пережить тревогу тех быстротечных, бесконечных, удивительных дней. Бесформенные обрывки переживаний, обесцвеченные временем осколки ярких впечатлений смешаются в нечто совсем уже для него ненужное, постороннее, лишенное способности не только волновать, но даже восстановить в памяти тот крошечный обрывок нескольких июльских дней — яркую точку, в которой сосредоточилась вся его жизнь. Как и теперь, он будет чувствовать себя совершенно изношенным, будто неизлечимый недуг вконец подточил его силы. Ни надежд, ни желаний — ничего, кроме смертельной усталости и равнодушия. Еще недавно тщеславие служило ему путеводной звездой, но звезда померкла, и уже невозможно было различить ее призрачный свет.

В тридцать три года Сергей Сергеевич стал профессором химии, а всего через десять лет вынужден был признаться себе, что совершенно выдохся. Он повидал мир, добился успеха, по-прежнему был привязан к своей лаборатории и сотрудникам, однако возможность познать природу еще нескольких химических реакций более не вдохновляла его. Видно, в какой-то момент он перенапрягся, перекрутил гайку, и процесс разрушительного старения души принял необратимый характер.

— Где наши места? — близоруко щурясь, спросил Сергей Сергеевич у своей аспирантки.

— Дальше, в самом хвосте, — ответила Инна.

Она шла следом, упираясь взглядом в его коротко стриженный затылок, неловкую костлявую фигуру, и думала о чем-то своем.

Сергей Сергеевич привычно протискивался по проходу, выставив перед собой туго набитый портфель. Профессору приходилось часто летать — не то что его романтически настроенному, юному однофамильцу, с которым у нынешнего Сергея Сергеевича было так мало общего. Нет, он не тосковал о прежнем Степанове, об ушедших годах, упущенных возможностях — просто чувствовал, что профессорская, внешне благополучная его жизнь, исчерпав себя, подходит к концу. Вопрос лишь в том, как долго выдержит все еще сильный пока его организм. И пусть сам Сергей Сергеевич не придавал большого значения зловещим симптомам неведомого недуга, спасти его теперь могло только чудо, а не строгий режим, на котором настаивала жена, и не куча предписанных врачами лекарств.

— Вот здесь, — сказала Инна.

Или это его жена Дина сказала год спустя?

Все смешалось, спуталось в его голове — тот год и нынешний, Дина и Инна, жена, не жена… И когда некто, низко наклонившись, обратился к нему с какой-то пустяковой просьбой, профессор испуганно забормотал слова оправдания: к сожалению, он тоже не один, но всегда готов уступить место пожилой супружеской чете… Язык не слушался, привычно выбалтывая бессмысленные слова. Мысль ускользала. Дикое, нереальное состояние… Он поймал на себе недоумевающий, обиженный взгляд женщины… От всего окружающего его отделял прозрачный, звуконепроницаемый колпак. Он плохо видел, слышал, соображал. Кажется, все уладилось. Пожилой пассажир принес извинения. Кто-то другой уступил свое место.

Теперь они тоже летели на юг, но только не в Приэльбрусье, а к морю. Тогда… Теперь… Он проваливался, цеплялся за обрывки воспоминаний, пытаясь приостановить мучительное падение, приступ дурноты. На какой-то миг отпустило. Он нагнулся к жене.

— Помнишь, как в прошлом году…

— В прошлом? Нет, Сереженька, это не со мной.

Ее горькая усмешка.

— Ты просто забыла.

На самом деле это он забыл.

Постепенно память как-то восстанавливалась, благополучно доставляя Сергея Сергеевича в тот странный, необычный во всех отношениях день — 1 июля. Рядом в кресле сидела Инна. Впервые они вместе отправлялись в командировку. Раньше он брал с собой Валеру Ласточку или Гурия, реже — Аскольда. А теперь вот пришел ее черед.

Облака за стеклом иллюминатора, оставаясь сплошным, неохватным морем, едва заметно меняли свои очертания. Изломанные контуры замка превращались то в линии гор, то в головы безобразных драконов. Подсвечиваемые солнцем неясные лики, загадочные и таинственные, постепенно становились бессмысленными нагромождениями, обломками вселенской катастрофы.

Приподнявшись с кресла, Сергей Сергеевич приблизил лицо к иллюминатору, за которым вырастали все эти фантомы. От неожиданности Инна вздрогнула, будто испугавшись чего-то. Их тела соприкоснулись, и Сергей Сергеевич вдруг ощутил сильные толчки ее сердца.

Он снова сел, откинулся на опущенную спинку, закрыл глаза, а Инна, сжавшись в комок и затаившись, будто дикий зверек в норе, продолжала смотреть вниз, сквозь иллюминатор.

Земли не было видно, и до конца полета они не сказали друг другу ни слова.

3. ОДНОФАМИЛЕЦ

Тогда же, в июле, отдел информации Института химии принял на работу молодого сотрудника. Это заурядное, в общем-то, событие имело одну существенную особенность: фамилия вновь поступившего была Таганков, имя — Аскольд. Совпадение фамилий у обоих Аскольдов, а главное — некоторых внешних черт, среди которых в первую очередь следует отметить ярко-рыжие волосы, немало способствовало угасанию нездорового интереса к ненужным пересудам, порожденным неуместным замечанием Ласточки в беседе с утренним посетителем проблемной лаборатории об уходе товарища якобы через форточку. Правда, некоторые вместо «ушел» говорили «сгорел», что вносило еще большую путаницу, но вскоре сам факт присутствия в отделе информации Аскольда Таганкова позволил здравомыслящим однозначно интерпретировать случившееся как обычный внутриинститутский перевод. Сам собою ослаб интерес и к «Аскольдовой могиле».