В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть) - [201]

Как могло случиться, что и тридцать лет спустя ты все еще помнил тот адрес, написанный ее рукой? Помнил наизусть, ибо записочка, которую ты спрятал, засунув под ремешок старых бабушкиных часов, была предательски выхвачена Сестрой Математичкой, прочитана и уничтожена в гневе.

Возможно, именно поэтому. Иногда я и теперь вдруг начинаю твердить про себя — как бы для того только, чтобы не забыть: Коленчатая улица, дом 5… Коленчатая улица, дом пять… И номер квартиры на первом этаже, где так никогда и не побывал. Зачем? Почему?..

Скажи лучше, почему ты не пошел туда, когда узнал, что Мать отшила Сильвану по телефону? Боялся, что лейтенант застрелит? Или Мать несколькими колкими замечаниями навсегда отравила тебе радость встречи с Сильваной? Насколько помнится, ты только возмутился вслух ее непрошеным вмешательством в твои дела, только возмутился — фанфарон несчастный! — и хлопнул дверью.

Да, теперь нас мог свести опять только случай.

Случай? Ведь лет через десять после того судьба положит тебе жить в пяти минутах ходьбы от дома Сильваны, и каждый день в течение еще двадцати лет, идя на работу и с работы, ты будешь проходить мимо Коленчатой улицы, мимо дома номер пять в странной, пугающей, непонятной надежде снова встретить ее. Нет, ты ее никогда не увидишь больше. Тот старый дом ссутулился, его давно снесли, Сильвана переехала в другой. Ей должно быть сейчас около пятидесяти.

Опять торопишься, приятель.

В самом деле. Пока ты еще только лежишь в больнице на Садовом кольце с подозрением на бронхоэктазию и получаешь письма от школьных приятелей, одноклассников, от «выездной редколлегии» вашей классной стенной газеты, хочу я сказать. В нее входили в ту пору лучшие ученики класса, как бы сами в письмах своих объявившие себя твоими друзьями. То были незабываемые многостраничные послания — письма-импровизации, написанные «выездной редколлегией» у тебя дома за чашкой чая, заваренного и налитого бабушкой или мамой. Откуда столь бурный прилив дружески-романтических чувств, совсем как в только что появившихся тогда живых и трогательных пьесах о старшеклассниках, которые иногда передавали теперь в воскресные дни по телевизору? Неужели и впрямь, пока еще о том не догадываясь, ты попал в большую беду, и бронхоэктазия, о которой, возможно, они прочитали энциклопедическую статью, как и туберкулез легких, угроза которого преследовала тебя с ранних лет, возбудил в них святое чувство братства и непритворное участие?

Кто же были эти ребята, будущие медалисты, полиглоты, пациенты психушек, кандидаты наук, несостоявшиеся поэты, квалифицированные специалисты ЮНЕСКО? Вспомни их лица, голоса, характерные жесты. Вспомни живые рисунки, иллюстрирующие текст писем, написанных разными почерками, и особенно тот, где очень похоже изображена Новенькая-Уродина, танцующая со стилягой, на спине у которого выведено: «8-й Б». Вспомни их почерки — какой принадлежал кому?

Неужели эти сильные, уверенные, без единой помарки строки вывела слабая, всегда влажная, скрюченная, как у обезьянки, морщинистая, старческая какая-то рука вашей классной звезды первой величины Бубнилы Кособоки, великого интеллектуала, зануды и книжника, завидно одаренного, равно талантливого в физике и математике, литературе и химии? К десятому классу он свободно владел тремя-четырьмя языками и не был способен, пожалуй, лишь к тому, чтобы ловко соврать, надуть, вывернуться из трудной житейской ситуации. Не то чтобы это было его кредо или нравственный принцип. Просто был он так устроен, что стоило ему соврать — пусть даже по мелочи, — как нижняя губа сама начинала наползать на верхнюю, и тогда любому дураку становилось ясно, что он говорит неправду. После золотой медали и университетского диплома с отличием он работал в какой-то библиотеке, потом внезапно исчез, сгинул с твоего горизонта.

Или, например, эти заковыристые письмена? Тункан их начертал, кто же еще! Математик Тункан, представитель «загнивающей интеллигенции». Маленький, надменный, с красным, угреватым носом, сальные волосы, пересыпанные перхотью, расчесаны на косой пробор. С гонором мальчик, серебряный медалист. Защитил две диссертации. Работает на космос.

А тут что за тонкие корявые буковки, спирохеты бледные?

Нужно ли представлять автора?

Херувим, если не ошибаюсь?

Он самый. Голубоглазый блондин с ровно отглаженными назад соломенными волосами. Аккуратист. Школьный поэт и будущий экономист-международник. Тоже серебро. Очкарик. Потенциальный истерик. Постоянные истории с женщинами, которых он либо не мог удовлетворить, либо не хотел иметь от них детей, а они ему их зачем-то рожали. Писал хорошие стихи. Во всяком случае, лучше его в ту пору стихов у вас в классе никто не писал. Много рассуждал на социальные и политические темы. Одно говорил в узком дружеском кругу — и совсем другое на экзаменах. Словом, типичный будущий политик в духе того времени. Успешно защитил диссертацию в сфере политической экономии.

Остается, пожалуй, еще только один член «выездной редколлегии» — тот, что в порыве разгоревшегося спора вскакивает вдруг со своего места, опрокидывая на себя чашку с остывающим чаем. Все смеются. Кто-то намекает даже, что это не чай, что Лапа просто описался. Лапа растерянно улыбается, краснеет как маков цвет. Сначала решительно отрицает, потом смеется вместе со всеми. Щеки у него и впрямь такие румяные, как у нагулявшегося в сквере младенца. Он пытается что-то доказать, уже не относящееся к чаю, прижимает запястья к груди — ни дать ни взять большая лохматая собака, вставшая на задние лапы. Высокий плотный шатен. Непослушные волосы во все стороны. Зимой носит ушанку. Тесемки всегда развязаны, одно ухо прижато к макушке, другое отпало и болтается. Вид идиота. Почерк жуткий. Характер добродушный. Его каракули не разбирает даже математик, который за все время учебы ни разу не поставил ему ниже пятерки. С е р е б р о. Долгое время работал в Женеве на международном научном поприще.