В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть) - [199]

Так что Красотка Второгодница?

Вот этим-то, хочу я сказать, она меня и держала — полуобещаниями, многозначительными намеками, — заставляя в течение трех часов вдыхать яд соблазна и октябрьский сырой, столь вредный для воспаленных легких воздух. Кое о чем мы, кажется, все-таки договорились, тогда как скрюченные кленовые листья, будто хищные птицы когтями, цеплялись и скребли об асфальт. Впрочем, насчет листьев я, возможно, преувеличиваю. Глаза застил туман, плохо мне было, старик, и обещанные Красоткой Второгодницей интимные радости как бы сразу отошли на второй план. При том что я, не задумываясь, готов был, естественно, заработать второе воспаление легких ценой будущих любовных услад — собственно, чувства и даже, если хочешь, непосредственного желания как раз почему-то не было. Только навязчивая, недопроявленная мысль о нем застряла где-то в мозгу как заноза, а само оно растаяло в молоке непогоды. Пока мы шли, держась за руки, вдоль гранитного парапета, испарялись последние капли эмоций. Я словно бы увидел ее другими глазами. Ее жалкие ужимки, рассчитанные не иначе как на последнего идиота, каковым я себя с некоторых пор уже не ощущал, все больше раздражали меня. И даже косы (кстати, тоже каштановые, с золотистым отливом косы!), которые некогда так возбуждали убогую фантазию семиклассника, как-то безжизненно свисали теперь с ее худеньких плеч, заканчиваясь траурными бантиками из черного шелка. Все во мне опадало, старик, опадало неумолимо, как с кленов — листьев медь, хотя я не вполне все-таки уверен, что где-то вдоль набережной произрастали клены. И одновременно у меня повышалась температура, которая — тебе это, конечно, хорошо известно — есть не что иное, как нормальная защитная реакция организма на вторжение инородных начал.

Итак, ты в больнице. Где тебя положили?

Сначала в коридоре, у застекленной сверху перегородки, принадлежащей то ли Процедурной, то ли Ординаторской. В палатах свободных мест не было.

Помнишь, о чем спросила старшая сестра, обращаясь к кому-то или даже лично к тебе, облаченному в бесформенную больничную пижаму?

Да, помню.

Тебе, наверно, неприятно об этом вспоминать.

Ну что ты!

Так о чем же она спросила?

— Это девочка или мальчик? — спросила она.

Ее могучие телеса были стянуты не очень свежим белым халатом. Она видела тебя впервые: новенького пациента, новенькую пациентку — ведь бритва еще не касалась твоих щек, так что сразу и не определишь. Тем не менее ты тотчас возненавидел эти тонкие губы на расплывшемся, хотя и молодом лице, напоминающем лицо учительницы математики в начальной школе. На шее у той Математички всегда болталась пушистая чернобурка, даже если в классе было жарко натоплено, а пористая кожа ее щек была сплошь покрыта сильно припудренными болячками, что в сочетании с яркой губной помадой делало ее похожей на жутковатый гибрид клоуна и покойницы. За что-то она с первого дня невзлюбила тебя, эта Математичка, считала тупицей, благодаря чему ты им, наверно, со временем и стал — во всяком случае, в точных науках… И что ты ответил сестре?

— Девочка, — ответил.

Представляю этот твой ломающийся басок и то, как лицо твое залила густая краска: ведь ты не научился еще мгновенно парировать подобные хамские вопросы, заставляя краснеть других. Представляю, как улыбнулась Старшая Сестра Математичка. Ты ей явно понравился, парень.

Зато она мне не очень.

Потом твою кровать переставят или тебя переведут на другую, в более удобное, стало быть, место — самое, пожалуй, хорошее из всех возможных, включая палату на шестерых. Да, это тоже коридор, но иллюзия твоей отделенности от остального больничного мира, ощущение  с в о е г о  у г л а, делает это место уникальным, как бы даже привилегированным — впрочем, скорее всего, лишь в твоем воображении.

Что из этого следует?

Из этого со всей очевидностью следует, что ты предпочитаешь одиночество. Вот, пожалуй, то основное, что характеризует и отличает тебя в ту пору, условно обозначенную нами началом нового учебного года, то есть осенью 1955-го.

Ты лежишь на больничной койке — с детства привычное состояние, — меряешь температуру, глотаешь таблетки, весь во власти отроческих грез, несмотря на предстоящую экзекуцию — бронхографию, заключающуюся в том, что массивный, пропахший потом, весь заросший черными волосами аспирант-ординатор, в распоряжение которого ты будешь предоставлен, станет тренироваться на тебе, учиться вводить в носовое отверстие розовый, как дождевой червь, резиновый катетер. Пыхтя от усердия, Ординатор постарается попасть куда надо, пройти трудную зону носоглотки, тяжело и зловонно дыша полуоткрытым ртом, оттопыривая толстый мохнатый мизинец, но ему помешают твои аденоиды, и тогда он вынужден будет засунуть резинового червяка прямо в рот, предварительно заморозив гортань намотанной на металлический инструмент и смоченной солоноватым новокаином ваткой. Держа себя за язык непослушными пальцами, в которых зажат кусок стерильной марли, ты начнешь давиться и кашлять сквозь слезы, а он, твой мучитель, исследователь твоих бронхов — зловеще нашептывать: «Не закрывай рот. Слышишь? Не закрывай…» — пугая тем, что если ты случайно перекусишь резиновый шланг, он соскользнет в легкое и извлекать его оттуда придется оперативным путем.