«…В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда»: Письма Ю.К. Терапиано В.Ф. Маркову (1953-1972) - [9]

Не уверен, далеко не уверен, что в ближайшее время не будет никаких войн, революций, концов мира. Геологический пояс подземных газовых камер, в свое время погубивший Атлантиду, все время сейчас действует — было землетрясение в Греции, сейчас в Северной Африке — весь бассейн Средиземного моря «минирован», и геологи ждут «провала» этого района в 70-х гг. — я-то до этого времени уже не доживу, к счастью. Моему поколению пришлось быть «свидетелями истории» — и вряд ли «судьба» отпустит нас со сцены «истории» без шума и нового скандала — приличнее бы после всего, пожалуй, погибнуть в какой-нибудь катастрофе!

Мне очень грустно, что Вы и Моршен не в Париже — здесь все-таки и сейчас еще есть и люди, и идеи. В том одиночестве, в котором живете Вы, поневоле приходят такие мысли, что все плохо и не нужно. Это неверно. И стихи Ваши, и статьи, и то, чем Вы интересуетесь, — нужно. У Вас, кроме того, есть интерес к духовным вопросам — в эмиграции (в лит<ературной> среде) — редкость. Большинство литераторов — типа Елагина и Анстей, но были и другие — Поплавский, например. Что же касается до личных отношений в литературе — в идеале Вы правы, и я сам так смотрю. Но на практике, увы, и среди «старшего», и «нашего», и «нового» поколений иное… Недаром Ходасевич как-то сказал: «Критику нельзя выпускать книг»… Литературный спор часто переходит в личный, а личный — в литературный — и тут уже не «тайно», а «явно» враждебны![72] И кружковщина тоже очень развита, впрочем, так было и в дореволюционной литературе. Мне тоже кажется, что «человек 50-х гг.» — «к Богу», и — этически, а не эстетически настроен. Не знаю почему, но среди литераторов реже всего можно встретить «к Богу». Этически же настроенных людей много среди них, эстетика с самого начала «парижской ноты» под подозрением. Одно время даже формально старались писать хуже, чтобы не походить на эстетов времен «Аполлона».

Говорил недавно о Ваших стихах и о стихах Моршена с Маковским. Он издал бы в «Рифме» Вашу книгу и Моршена охотно.

Напишите мне, послать ли Вам «Путешествие на о. Цитеру» Г. Иванова?

Видел вчера книгу Ходасевича[73], но только перелистал, — кажется, интересно. Наверное, получу от и<здательст>ва и буду писать о ней.

Крепко жму руку Ю. Терапиано

11

21. ХI.54

Дорогой Владимир Федорович,

Противоречивость отзывов для меня всегда самое интересное. Однажды я составил целую бухгалтерию с графами отметок по поводу отдельных стихотворений, получилось очень показательно в смысле разноголосицы. Жалею, что не снял, прежде чем послать Вам обратно, копии с Вашей поэмы. Это лишает меня возможности повторно говорить по поводу текста, — о Петербурге, например, и о др. мелочах. Ответить могу лишь на более глубокие вопросы. Я не возражал против того, что о Христе сказано мало, я возражал против сказанного потому, что не видел последствий сказанного — в том смысле, как Вы пишете: «…Окрасил все последующее». «Героем» Его делать — я бы никогда не предложил и даже удивлен подобным возражением. Фраза: «Мир неискупим» показалась мне в противоречии именно с основной линией, утверждаемой в поэме. Что же касается ощущенья безысходности и трагического начала мира, общего всякой поэзии, фраза «сдача позиций», конечно, не имела бы смысла. О мелочах трудно говорить заочно (т. е. не имея уже текста), но «бегущая месса» вызывает у меня ассоциацию не «fuga», а совсем другую, это не «стремленье к реализму», а просто — личное восприятие, личный вкус. По поводу «тяжести» тех строф, в которых есть тяжесть, я думаю, что «об ухабистой мостовой вовсе не обязательно писать ухабистыми стихами»[74] — ив этом смысле сюрреалистическая поэтика часто грешит, идя по линии не наибольшего, а именно — наименьшего сопротивления. Есть: «непонятно о непонятном» (эсхатология); но есть и «непонятно о понятном», т. е. неоправданное отступление от логики. Реализм — это «понятно о понятном» (Бунин), самое же главное — «понятно о непонятном» — гений, например Лермонтов — так говорила З. Гиппиус.

О Вашем противопоставлении «Парижа» «новой эмиграции» необходимо возразить кое-что. Во-первых, Пастернак и Хлебников — (16 г. и раньше) — это «воздух» моего поколения (и Адамовича) в молодости. (Заболоцкого, кот<орого> мы плохо знаем, уступаю без спора.) Они оба как раз наложили именно такой сильный отпечаток на тогдашнюю поэзию, что дальше нельзя было идти; выражаясь фигурально, поэтам нечем уже было дышать, — все и всё «пастерначили» и «пастерначило»!) Преодолеть и сломать влияние Х<лебникова> и П<астернака> означало в 20-х годах возможность найти свое лицо, стиль своей эпохи, вот почему в 20-х гг. парижане вступили в борьбу с «предками». Не берусь судить, отчего Адамович «разводит руками перед П<астернаком>», как Вы это восприняли. м. б., он не «разводит», а «отводит», «открещивается»? Но для меня не представляется абсолютной ценностью, чтобы «П<астернак> сидел у меня в кровяных шариках». «Парижу» и «новой эмиграции», в сущности, было до сих пор невозможно хотя бы раз поговорить между собой о поэзии — на расстоянии же этого сделать нельзя. И очень многое, что нас якобы разъединяет, можно отнести на счет недоразумений. Что же касается отношения поэтов «новой эмиграции» к «делу поэта», к «предкам», к «наследию» и т. п., — мне порой кажется, что в 20–30 гг. т<ак> назыв<аемые> «парижане» успели на большой глубине продумать все эти вопросы. Мешает еще невозможность вовремя получать вышедшие книги и журналы. «Н<овый> ж<урнал>» в Париже получается с большим опозданием; Вашей статьи