«…В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда»: Письма Ю.К. Терапиано В.Ф. Маркову (1953-1972) - [7]
Нового № «Граней» я еще не получил, меня интересует Ваша статья о Хлебникове, так же как и будущие — о смысле футуризма и его традиции. На днях я читал в «Объединении писателей» доклад «О современной зарубежной литературе» и подвел итог творчеству «новой эмиграции», сравнивая его с «довоенным уровнем».
Теперь — о другом. Меня очень тронул Ваш вопрос о моем положении — то, что Вы об этом подумали, поэтому отвечу Вам так же искренне. В 1941 году, т. е. вот уже 13 лет, я стал полуинвалидом (после сложной операции системы желчных каналов), не способным к физическим усилиям. Хожу в особом бандаже и должен 2 раза в день делать перевязку, т. к. у меня сделано наружное отверстие для выхода лишней желчи на всю жизнь. Обилие желчи для критика — клад, но для работы — вещь мало удобная. Литература (статьи, случайные переводы и т. п.) — вот все, чем я теперь могу заниматься, а это дает очень мало. До 1950 г. моя жена имела постоянное место (так же, как и я до моей операции), но заболела туберкулезом и тоже лишилась и места, и трудоспособности. Сначала ее поддерживало «Социальное страхование», но затем прекратило. В 52–53 гонорар за «Встречи»[58] дал нам возможность существовать, но теперь «чеховские деньги» кончились, и встал вопрос «что же делать?». Русские организации во Франции и в Америке («Лит<ературный> фонд») никакой существенной помощи оказывать не могут. Поэтому мои нью-йоркские друзья (люди, сами не могущие давать много) придумали — по-американски (как уже сделано для некоторых других парижских писателей) — такой способ: получить согласие от некоторого числа лиц обещание вносить ежемесячно (или сразу за некоторое время) небольшую сумму, чтобы из этих взносов составить мне ежемесячную «пенсию». Если бы среди Ваших друзей (Вы поймете, почему я предпочел бы, чтобы это были американцы — они ведь у себя дома и, кажется, люди отзывчивые) нашелся кто-либо, кто согласился бы принять участие в «пенсии», я был бы Вам очень благодарен. Если такие кандидаты найдутся, я пришлю адрес моих друзей в N
Я, конечно, думаю о будущей книге для «Ч<еховского> и<здательст>ва», но слухи о нем доходят сюда тревожные[59] — будет ли оно существовать в 55 г.? — так что пока не могу успокоить себя этой надеждой.
Крепко жму руку.
Ю. Терапиано
8
14. VII.54
Многоуважаемый Владимир Федорович,
Еще раз очень благодарю Вас за Ваше отношение — в наше время необычное, даже удивительное. Вы поставили (в общем смысле) очень важный вопрос о солидарности писателей, о чувстве ответственности в отношении коллег, о взаимной поддержке. В прежнее время в парижской среде было больше солидарности и доброго отношения друг к другу. Эта солидарность «младшего поколения» и благожелательное отношение в значительной мере являлось основой прежней атмосферы. После войны, к сожалению, «тайная враждебность», если она и была, стала явной, каждый уединился, замкнулся в кругу личных своих интересов — и нет никакой возможности «перекинуть мост» от человека к человеку. И «воздуха» как-то само собой не стало. Я очень Вас понимаю — в смысле отношения к «признанию», но все-таки, мне кажется, Вы слишком строги к себе и к другим Вашим литературным сверстникам. Очень жаль, что все мы так разбросаны по всему миру. И местное «племя молодое», тоже талантливые люди, тоже как-то чувствуют себя «в темноте» среди «старших», забывших об общих вопросах и занятых главным образом только своим личным. Если я чувствую себя «без воздуха» — это потому, что сейчас как-то трудно подойти к людям и еще труднее объединить их (как объединялись прежде) во имя какой-то отвлеченной цели. Сейчас — все разговоры (и весь пафос) идут о конкретном, а прежние споры о поэзии, о ее пути и т. п. — как-то никого не волнуют. Мне кажется, что прежде каждый верил в «будущее», — «что-то случится», «что-то откроется», а без надежды и веры душа человеческая сразу снижается на несколько ступеней вниз, предает саму себя. Вероятно, главная причина современного «безвоздушного пространства» — потеря надежды. «Мечта» обманула, ничего не преобразилось — и вот роковой вопрос: «К чему писать?» — «Разве что-либо может получиться у нас?» — и т. п. Читатели, которые прежде тоже имели свою «мечту», покупали книги, приходили на вечера слушать стихи, почувствовав, что надежда не осуществилась, тоже теперь сердятся на нас и даже мстят нам невниманием. Верно ли, что надежды впереди нет? — не думаю. Мне кажется, сейчас нужно подумать нам о «человеке 50-х» годов, как в свое время мы нашли «человека 30-х» гг. Основным ощущением окончившейся сейчас «парижской ноты» была переоценка прежней, дореволюционной лит<ературной> эпохи и вопрос, как и чем может жить современный человек, прошедший через крушение прежнего мира. Этот человек 30-х годов был уединенным индивидуалистом без Бога, сомневался во всем. А каков человек 50-х гг. — вот главный вопрос. Ваша статья о Швейцере касается как раз этого. Вот было бы хорошо поставить вопрос о том, чем жив и чем может жить человек 50-х гг. Тогда и энергия появится, и, б. м., опять возникнет тайный общий заговор, среда, содружество, без которой — Вы правы — литературная среда мертва. Но вот — как на расстоянии начать разговор и как сделать его общим?
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
На протяжении десятилетия ведя оживленную переписку, два поэта обсуждают литературные новости, обмениваются мнениями о творчестве коллег, подробно разбирают свои и чужие стихи, даже затевают небольшую войну против засилья «парижан» в эмигрантском литературном мире. Журнал «Опыты», «Новый журнал», «Грани», издательство «Рифма», многочисленные русские газеты… Подробный комментарий дополняет картину интенсивной литературной жизни русской диаспоры в послевоенные годы.Из книги: «Если чудо вообще возможно за границей…»: Эпоха 1950-x гг.
В книге «Встречи» Юрий Терапиано передает нам духовную и творческую атмосферу литературной жизни в эмиграции в период с 1925 по 1939 г., историю возникновения нового литературного течения — «парижской ноты», с ее обостренно-ответственным отношением к делу поэта и писателя, и дает ряд характеристик личности и творчества поэтов и писателей «старшего поколения» — К. Бальмонта, Д. Мережковского, З. Гиппиус, В. Ходасевича, К. Мочульского, Е. Кузьминой-Караваевой (Матери Марии) и ряда поэтов и писателей т. н. «младшего поколения» (Бориса Поплавского, Ирины Кнорринг, Анатолия Штейгера, Юрия Мандельштама и др.).Отдельные главы посвящены описанию парижских литературных собраний той эпохи, в книге приведены также два стенографических отчета собраний «Зеленой Лампы» в 1927 году.Вторая часть книги посвящена духовному опыту некоторых русских и иностранных поэтов.Текст книги воспроизведен по изданию: Ю.
Оба участника публикуемой переписки — люди небезызвестные. Журналист, мемуарист и общественный деятель Марк Вениаминович Вишняк (1883–1976) наибольшую известность приобрел как один из соредакторов знаменитых «Современных записок» (Париж, 1920–1940). Критик, литературовед и поэт Владимир Федорович Марков (1920–2013) был моложе на 37 лет и принадлежал к другому поколению во всех смыслах этого слова и даже к другой волне эмиграции.При всей небезызвестности трудно было бы найти более разных людей. К моменту начала переписки Марков вдвое моложе Вишняка, первому — 34 года, а второму — за 70.
Переписка с Одоевцевой возникла у В.Ф. Маркова как своеобразное приложение к переписке с Г.В. Ивановым, которую он завязал в октябре 1955 г. С февраля 1956 г. Маркову начинает писать и Одоевцева, причем переписка с разной степенью интенсивности ведется на протяжении двадцати лет, особенно активно в 1956–1961 гг.В письмах обсуждается вся послевоенная литературная жизнь, причем зачастую из первых рук. Конечно, наибольший интерес представляют особенности последних лет жизни Г.В. Иванова. В этом отношении данная публикация — одна из самых крупных и подробных.Из книги: «Если чудо вообще возможно за границей…»: Эпоха 1950-x гг.
Георгий Иванов назвал поэму «Гурилевские романсы» «реальной и блестящей удачей» ее автора. Автор, Владимир Федорович Марков (р. 1920), выпускник Ленинградского университета, в 1941 г. ушел добровольцем на фронт, был ранен, оказался в плену. До 1949 г. жил в Германии, затем в США. В 1957-1990 гг. состоял профессором русской литературы Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, в котором он живет до сих пор.Марков счастливо сочетает в себе одновременно дар поэта и дар исследователя поэзии. Наибольшую известность получили его работы по истории русского футуризма.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Книга доктора филологических наук профессора И. К. Кузьмичева представляет собой опыт разностороннего изучения знаменитого произведения М. Горького — пьесы «На дне», более ста лет вызывающего споры у нас в стране и за рубежом. Автор стремится проследить судьбу пьесы в жизни, на сцене и в критике на протяжении всей её истории, начиная с 1902 года, а также ответить на вопрос, в чем её актуальность для нашего времени.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
«Сказание» афонского инока Парфения о своих странствиях по Востоку и России оставило глубокий след в русской художественной культуре благодаря не только резко выделявшемуся на общем фоне лексико-семантическому своеобразию повествования, но и облагораживающему воздействию на души читателей, в особенности интеллигенции. Аполлон Григорьев утверждал, что «вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальную, талантливую и вместе простую книгу, — не мало может быть нравственных переворотов, но, уж, во всяком случае, не мало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».В настоящем исследовании впервые сделана попытка выявить и проанализировать масштаб воздействия, которое оказало «Сказание» на русскую литературу и русскую духовную культуру второй половины XIX в.
Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю».
Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.