В ожидании первого снега - [8]

Внизу на каком-то непонятном наречии забормотал Жора. Поворочался и так захрапел, что заглушил стон погибшей сосны.

…Говорил учитель, словно горел неожиданно вспыхнувшим костром, после которого не остается головешек — остаются угли, малиново-жаркие и долгие. Лицо учителя — помолодевшее, взгляд устремлен куда-то далеко-далеко. В эту минуту он необыкновенно красив: красота его скрывалась в глазах и теперь хлынула оттуда родником… Хорошо говорил учитель — ничего не скажешь! Только его рассказы оставляли в душе какую-то смутную тревогу. Вроде бы радость должна рождаться, а тут беспокойство одно. Отчего бы это, а?!

Время все бежало, бежало, не зная остановок. И до тихого Ингу-Ягуна дошли отзвуки большой стройки, а затем появились и геологи. Исподволь, незаметно подкралась мысль: отчего коренные ханты, как и встарь, продолжают жить только охотой и рыбалкой? Отчего они остались в стороне от больших дел?! Ведь главное — то будущее, которое делают геологи! Взяла обида, что ханты, хозяин этой земли, оторван от главного! Где же руки охотника, привычные ко всякому труду?..

В затянутое марлей окошечко стал вползать смрад жженой резины и перекаленного железа — на вышке что-то жгли. Микуль закашлялся. А соседи, на зависть ему, сладко посапывали.

Да, нелегко оторваться от проторенной предками за многие столетия охотничьей тропы. Нелегко, если ты всю жизнь дышал лучшим на земле воздухом, настоянным на аромате хвои, пил чистейшую и прозрачнейшую воду таежных родников, по утрам ловил самые щедрые и теплые лучи восходящего солнца, плавал по лесному озеру, куда упало голубейшее в мире небо — нет голубее того неба!.. И все это он променял на буровую, которая напоминает Манкв-ики — страшного богатыря-людоеда, друга русской Бабы-Яги: и глаза есть — моргают в светлом сумраке Белой Ночи равнодушными фонарями, из закопченных труб-ноздрей вырывается крепчайший смрад, грязными лохмотьями черной бумаги сползает на песок борода-навес, а ненасытная пасть, оскалив ротором губы, глотает бесконечную кишку труб, и сотни ведер глинистой воды спаивает ему лаборантка Надя. От его вздохов дрожит земля. И железные арканы вздрагивают от напряжения: ими Манкв-ики притянут к поляне; медведем-шатуном рычит, на свободу рвется.

В соседнем домике хлопнула дверь — кто-то вышел до ветру.

А если вырвется и люди не смогут с ним совладать, что тогда будет?! Железо не дерево, не знаешь, с какого боку подойти: то греет, то холодит, то кусает. Помнится, в детстве увидел на отцовской упряжке круглую блестящую бляху, такую красивую, что захотелось попробовать на вкус: лизнул — и на холодном металле осталась кожица языка. Это надолго отбило любопытство к железу. Теперь вот надо привыкать к работе на буровой. А хватит ли терпения? Не укусит ли железо, как в детстве укусило за язык?! Не рано ли подался из родного селения?

Может быть, слишком понадеялся на то, что здесь пройдет то «нефтяное» беспокойство, которое не давало покоя на охоте. А как тут ужиться рядом охотнику и буровику: одному нужны первозданная свежесть и тишина таежного бора, а другому — черная вода земли, которую зовут «нефть». А на что она сейчас охотнику, эта нефть?!

Возможно, жил бы сейчас Микуль в своем Ингу-Ягуне, не случись беды со старым учителем Александром Анатольевичем.

В тот день, в начале Ворнги-тылысь — Месяца Вороны, вернувшись из промысла, Микуль узнал: тяжело заболел учитель. Все повторяли малопонятное слово «прободение». Микуль не поверил: в его сознании вечными и неизменными были в мире тайга, Ингу-Ягун, старенькая школа и седой учитель с посошком. За всю жизнь не видел Микуль ничего дороже и милее сердцу, не считая родных… Учитель лежал на постели голубоватым, умирающим апрельским снегом. Вошел сельский фельдшер, бывший его ученик, и тихим голосом сообщил, что геологи дают вертолет и его, учителя, отправляют в больницу — время еще есть. Старик пошевелил пересохшими губами, потом внятно, как на уроке, повторил: «Геологи… не дождался… геолога…» Лицо его покрылось испариной, и глаза выплеснули мучительную, тоскливую боль, которая стала вливаться в Микуля: ему показалось, что учителю больно не от «прободения», а от того, что вот «учил-учил нефти» — и никого не выучил, не задел за живое. Ученики его становились хорошими охотниками, есть врачи и учителя, один стал даже журналистом, а вот никто не хочет стать нефтяным человеком. А они так нужны сегодня этой земле!

Микуль решил твердо посмотреть, кто они — буровики и геологи?

В начале Луны Нереста ночи светлы и коротки.

Микуль почувствовал, как луч солнца ударил в стену тесного дощатого домика, «балка» на языке буровиков. Солнце уже проснулось, встали, наверное, и птицы — не слышно их, шум машин съедает их песню. Как хорошо просыпаться по утрам от птичьих голосов! Проснешься и лежишь с закрытыми глазами, узнаешь, какими голосами какие птицы поют. Если ты родился в лесу и у тебя хороший слух, ты всегда поймешь птиц и определишь, какая сегодня будет погода: ожидается дождь или снегопад, будет ветер или тишь, ясно или пасмурно. Настоящему охотнику птицы подскажут, чем ему заняться, по следу какого зверя пойти, где ждет его удача. Только надо чувствовать тайгу так, как чувствуешь свое тело.