В ожидании Красной Армии - [2]

Не заглушая мотора, она окликнула:

— О тебе, что ли, из больницы просили?

— Так точно.

— Тогда шибче двигайся, без того запозднились.

Я покружил вокруг мотоцикла.

— В люльку залазь, чего уж. Мешок сдвинь и залазь. Во, а чемодан позади пристрой. Шлем на голову-то надень и застегни. Фартуком прикройся…

Я прикрылся — и фартуком, и забралом шлема. Младенец на прогулке.

Мотоцикл цыкал по дороге, давно износившей асфальт, на расстоянии руки от меня мелькала дорожная гиль — кочки, скучная октябрьская травка, коровьи лепешки, щебенка, а всего больше грязи. Я глядел с высоты куриного полета, мотоцикл все цыкал и цыкал, уцыкивая долины ровныя, но ежеминутно я убеждался, что земля-таки круглая, ох, круглая, не спасало сиденьице с колкой пружиной внутри.

Тряско мы пересекли мост; и он, и речка видели лучшие времена, сейчас же мост был помехой большей, чем речушка с милым названием «Воробышек». Название и соблазнило, когда я гадал — ехать в Жаркое или не ехать. А представил речку, воспетую самим Сабанеевым — «…нигде не лавливал я таких окуней, как на Воробышке: кристальность ее вод сообщает рыбе вкус настолько тонкий, что ни волжские, ни окские окуни не идут ни в какое сравнение…» и решился. А сейчас понял — много воды утекло со времен Сабанеева, мало осталось.

Миновав околицу, крытый колодец, дома, редко блестящие цинком, все больше потемневший шифер.

— Приехали! — мотоцикл, лихо обдав забор, развернулся у конторы. Ни надписи особой, архитектурных изысков тоже нет, но сразу чувствуется — казенная изба.

Почтальонша поднялась к двери, забарабанила.

— Вылазь, что расселся, — это мне, — не то засосет. Лужа, что трясина. Шучу. Мешок захвати.

Мешок оказался невесомым. Облезшая надпись «Союзпечать».

Давно нет Союза, зато печатей в достатке. Даже у меня есть, старая, но вполне годная. «Врач Денисов Петр Иванович». Могу пришлепнуть любую бумагу — рецепт, справку о нетрудоспособности, рождении, смерти, нужное подчеркнуть. Свобода печати на практике.

Тоже шучу.

— Как же в распутицу сюда добираетесь? — завел я беседу.

— А никак. Станет путь — опять ездить начну. И то, зачем попусту резину трепать, — она махнула мешком, — две газеты, да письмишко когда.

— Раньше больше было?

— Раньше? Да, «Правду», «Коммунар», что по разнарядке велели. Убрали разнарядку — как ослепли.

По одному, по двое к мотоциклу подтягивались праздношатающиеся. Сельская молодежь младшего возраста. Пихаясь и хихикая, они держались настороженно, недоверчивые мышата у нового капканчика, пока один из них не решился, подскочил к мотоциклу и нажал кнопку на руле. Частый стрекот сигнала был ему наградой.

— Кыш, кыш, голожопые, — замахала руками почтальонша, и мышата поспешно разбежались.

— Глаз да глаз, не то свинтят пропеллер.

— Какой пропеллер?

— Шучу, — она начала пинать дверь.

Просто вокруг смеха.

— Я, конечно, подлец, но зачем же двери ломать? — весело спросил подошедший, большим ключом отмыкая дверь. — Проходите.

— Делов мне дожидаться, — почтальонша вытрясла из мешка скудную корреспонденцию. — Расписывайтесь, да я поеду.

Подлец расписался в замусоленном блокнотике, подсунутом почтальоншей.

— И у меня для вас кое-что есть, — из ящика канцелярского стола он вытащил бандерольку и пару писем. — Будьте любезны.

Почтальонша чиркнула в ответ в большой амбарной книге, показалось — крест поставила.

— Обменялись, значит, верительными грамотами, — подлец, наконец, откинул капюшон брезентового дождевика. На вид относительно молодой, относительно интеллигентный, относительно русский (пятая графа, э! Кабы не она, был бы я здесь, как же. Сидел бы под абрикосом во дворе дома двадцать восемь улицы Фрунзе стольного града Кишинева и гонял бы в шахматишки с Кушниренко на первенство двора. Мы думали, что мы ее — раз! пережиток эдакий, а она нас всех ням! пятая графа!).

Мне потемками возвращаться радости нет, — на почтальоншу пали сумерки, долгие, осенние, глаза тлели вполнакала.

— Побежала я, — а шла, будто по вару.

— Давайте знакомиться, — подлец протянул руку. — Вадим Валентинович Гончаров, в быту просто В.В., ныне почтмейстер, сельский учитель, а также председатель местного отделения союза переселенцев, сиречь беженцев.

— Денисов Петр Иванович. За доктора.

— В смысле — лекаря?

— Уж не наук.

— Вам повезло. Значит, нашего полку прибыло, хвала социальной защите.

— Какой?

— Социальной. Ею и кормимся. Бюджетных денег подкинули по этой статье. Помощь переселенцам.

— И много таких переселенцев?

— С вами опять стало двое, — он глянул озабоченно в окошко.

— Солнце скоро сядет, а вы не устроены. Торопиться нужно.

— Я не спешу. Куда?

— Электричества-то нет. Три процента, — и, не дожидаясь вопроса, разъяснил: — три процента деревень не было электрифицированы при советской власти. Не успела. Теперь жди-дожидайся. У вас какой размер ноги?

— Сорок второй.

— Очень удачно, — он раскрыл стенной шкаф, наклонился.

От союза переселенцев новоприбывшему товарищу.

Сапоги, черные, высокие, пахнули свежей резиной.

— Местные Золушки носят и одобряют. Переобувайтесь, и я провожу вас.

Я послушно переобулся, заправил брюки в голенища.

Я в сапогах! Шляпу и шпагу, живо!