В ожидании Божанглза - [17]

— Вот увидишь, этот кошмар скоро кончится, все будет нормально, она придет в себя и мы заживем по-прежнему! В ней ведь всегда было столько юмора, такой веселый человек просто не может полностью потерять рассудок!

Он так упорно твердил это, что я наконец ему поверил, и когда врач пригласил его в кабинет для приватной беседы, он пошел туда, ободряюще подмигнув мне. И это означало, что кошмар в самом деле скоро кончится.

Видимо, врач держался совсем иного мнения: когда отец вышел из кабинета, я взглянул ему в лицо и сразу понял, что его веселое подмигивание было обманом во спасение.

— Они оставляют твою мать здесь для наблюдения на некоторый срок, так оно будет проще. После этого она выйдет отсюда полностью здоровой. Еще несколько дней, и все придет в норму; а мы пока успеем отремонтировать гостиную к ее возвращению. Ты сам выберешь краску для стен — вот увидишь, мы с тобой здорово повеселимся! — заверил он меня, хотя его печальные и нежные глаза говорили совсем обратное.

Отец тоже умел выворачивать правду наизнанку, чтобы меня не расстраивать.

6

Врачи объяснили нам, что мою мать необходимо защитить от нее самой, чтобы защитить окружающих. А Папа мне сказал, что на такие заявления способны одни только психические специалисты. Мамочку определили на третий этаж клиники, где содержались больные на голову, те, у кого крыша съехала. У большинства из них крыша съезжала постепенно, эти спокойно ждали, когда она съедет окончательно, а пока поедали кучи таблеток. По коридору гуляло множество людей, с виду вполне нормальных и вроде бы с крышей, только под этой крышей было почти пусто. Словом, третий этаж был огромным залом ожидания для тех, кому предстояло переехать на четвертый, куда отправляли совсем безбашенных. Кстати, на четвертом пациенты были куда потешнее. У них — спасибо лекарствам — крыша уже съехала окончательно и бесповоротно и в головах гулял ветер безумия. Когда Папе хотелось остаться с Мамочкой наедине, чтобы танцевать сентиментальные слоу или заниматься тем, что детям видеть не положено, я с удовольствием отправлялся на прогулку этажом выше.

И там, этажом выше, у меня завелся друг — голландец Свен, который умел говорить на десяти языках в одной и той же фразе. У Свена было приятное лицо и очень интересный передний зуб — он так сильно выдавался вперед, что казалось, вот-вот выпадет совсем, а слюна из-под него брызгала во все стороны. В прежней жизни Свен работал инженером и поэтому теперь непрерывно заносил в свою школьную тетрадку уйму всяких статистических данных. Он обожал интересные сведения. Так, например, он уже много лет записывал результаты игр в поло, его можно было спросить о любом матче, он листал свою тетрадь и каким-то чудом отыскивал счет, нацарапанный в уголке страницы, — вот так вот круто! А еще он интересовался жизнью римских пап и тут тоже был в теме: безошибочно называл их даты рождения, национальность и годы папства… В общем, Свен был настоящим кладезем знаний. Медикаменты каким-то чудом обошли стороной архив в его голове, битком набитый информацией. Но одну вещь Свен любил больше всего на свете, это был французский шансон. Он ни на минуту не расставался с плеером, так и ходил, прицепив его к поясу, и с наушниками на шее — прямо бродячий музыкальный автомат. Когда он пел сам, я слегка отодвигался, побаиваясь, что у него выпадет зуб и он выплюнет его мне в лицо. Свен пел очень хорошо и очень громко, он всю душу вкладывал в пение, исходя слюной от наслаждения. Однажды он даже завел песню Клода Франсуа, ту, что про молоток[20], и тогда я понял, почему Папа превратил Клода Франсуа в мишень для дартса, — не знаю, кем надо быть, чтобы петь такую дрянь. Будь у меня молоток, я бы раздолбал Свенов плеер, как таблетку, и стер в порошок эту гнусную шансонетку. Но все другие песни Свена мне очень нравились, я был готов с утра до ночи слушать, как он поет, особенно когда он при этом раскидывал руки, изображая самолет, — так и хотелось взлететь вместе с ним. Да что там говорить — Свен один был в тысячу раз прикольней, чем все здешние доктора и санитары, вместе взятые.

А еще там была женщина, которую я прозвал Пустышкой, потому что, когда я спрашивал ее имя, она не отвечала. Но ведь к ней нужно было как-то обращаться — каждый человек имеет право на имя или хотя бы на прозвище, это гораздо удобнее, особенно при первом знакомстве, вот я и окрестил ее сам, раз такое дело. Так вот, у Пустышки голова была совсем пустая, ее крыша давным-давно съехала от таблеток, прихватив с собой все мозги с извилинами в придачу. И осталась она безмозглой на всю катушку. Вечно сидела с пупырчатой упаковочной пленкой в руках и целыми днями давила эти пупырышки, глядя в потолок и посасывая пилюли. Лекарства она принимала через руку, потому что аппетит у нее был неважный. А через руку она могла принимать их целыми килограммами, но при этом не прибавляла ни грамма, вот такая странная была дама. Медсестра мне рассказала, что Пустышка в своей прежней жизни, перед тем как у нее съехала крыша, промышляла всякими мерзкими делами и теперь лекарства мешают ее злым демонам снова заселиться к ней в голову. А пупырышки она давила потому, что они были такие же пустые, как ее голова, и таким образом она всегда находилась в родной стихии. Когда у меня начинало звенеть в ушах от песен Свена, я шел к Пустышке, чтобы вместе с ней глазеть на потолок и слушать, как лопаются пупырышки, это очень успокаивало. Правда, иногда Пустышка оказывалась не совсем пустой и устраивала такую газовую атаку, что приходилось бежать прочь со всех ног, вот уж от этого даже лекарства не помогали.