В открытое небо: основано на жизни французского писателя и летчика Антуана де Сент-Экзюпери - [166]

Виски и джин составляют ему компанию, однако одинокое бражничество лишь ширит брешь его одиночества. Единственное, что способно мгновенно вывести его из глубокой печали, это писать. Писать – это иллюзия, способ возведения городов с башнями и шпилями посреди пустыни. Книги тоже в конце концов исчезнут, как и все остальное. Со временем страницы распадутся, слова растеряются. Ничто не пребудет вовеки.

И все-таки все останется навсегда. Потому что ему хочется верить, что история человечества, если она хоть что-то собой представляет, – это переплетение отношений. Куча малозначительных песчинок, которые тем не менее в совокупности создают чудо песчаного пляжа.

Тони начал делать наброски чего-то, что обещает стать книгой. Там у него цитадель и ее властелин, который управляет своими подданными с твердостью ствола дерева. В нем живет чувство рубящей сплеча справедливости, которое, наверное, многие сочтут старомодным. Война показала, как леность и отсутствие ответственности за порученное дело в каждом приводят к катастрофе и триумфу зла все общество. Потому что зло всегда организовано лучше, чем добро.

Одновременно с этой философской и пока что бессвязной книгой, растущей в виде разрозненных фрагментов, он пишет также о группе воздушной разведки и тех передрягах, в которые она попадает. Пишет в своей маленькой каюте, разделяемой с добросердечным и несколько болтливым французом по фамилии Ренуар. Пишет с той же скоростью, с которой курит. Слова и пепел каскадами сыплются с крошечного столика, прилепившегося к стене. Нужно написать много страниц, чтобы выбросить потом почти все, оставив самое необходимое: одно предложение, один абзац, одно-единственное слово.

Порой он глядит в иллюминатор и старается узреть самое главное. Нечто, что существует за пределами сиюминутной и преходящей жизни и никотинового вкуса во рту. Иногда в курительной комнате лайнера соотечественники жалуются на свою долю: наперебой ругают Германию, Францию, Соединенные Штаты и сочувствуют друг другу в горькой судьбе. В каюту он возвращается, чувствуя себя хуже, чем когда оттуда выходил: мутит от мелочности этих роскошествующих изгнанников, которые плачутся друг другу в жилетку, направляясь в Америку на борту лайнера, где на ужин их кормят супом из лангустов и развлекают турнирами по игре в бридж. Он не знает, хорошо ли сделал, уехав из страны. Его столько раз уверяли, что в Америке он принесет гораздо больше пользы, что он станет ключевой фигурой, которая поможет убедить Соединенные Штаты вступить в войну, что в конце концов ему самому захотелось этому поверить. Он знает, что в реорганизованной за пределами Франции французской армии под командованием генерала де Голля с распростертыми объятиями его не ждут. Де Голль ему не нравится. Не нравится его военная заносчивость. Не доверяет он военным, которые рвутся в политику. Такие превращают нации в казармы.

В Нью-Йорк он прибывает 31 декабря. С палубы корабля виднеются небоскребы Манхэттена, горделиво взмывающие в небо башнями футуристического замка. Ему легче от мысли, что уходит в прошлое этот 1940 год, год войны. Год, когда ему исполнилось сорок лет. Год, когда Гийоме ушел на дно моря, оставив его одного.

Причалы Нью-Йорка переживают эпоху лихорадочного передвижения пассажиров и грузов, значительная часть которых сложена кругами в доках. Трансатлантические суда причаливают из Европы без перерыва, один за другим.

Тони ступает на землю Северной Америки вместе с сотнями других пассажиров, которые сходят на берег в непрерывной сутолоке сгружающих чемоданы молодых людей в суконных кепках и с приклеенными к нижней губе сигаретками. На пристани его ждут несколько журналистов, жаждущих услышать комментарии лауреата престижной Национальной книжной премии в номинации жанра, который англосаксы называют no ficción. Он вовсе не является точным соответствием тому жанру эссе – заумному, академическому и напыщенному, что столь по сердцу старушке Европе.

Его спрашивают о политике, задают вопросы о маршале Петене, образовавшем в Виши французское правительство, стоящее не более воды с газом в той немецкой Франции, над которой реет свастика. Он ежится от этих вопросов. У него вызывают отвращение те французы, что остались лизать сапоги офицерам гестапо, но не меньшее отвращение вызывают французы, которые громко с позиций завзятых патриотов ругают правительство Виши, попивая коньяк в мягких креслах гостиных Эшторила, Лондона или Нью-Йорка.

В Нью-Йорке более семи миллионов жителей. Никогда не чувствовал он себя так одиноко.

В нем то же ощущение, как много лет назад, когда он ездил по французской глубинке, пытаясь продать грузовики, которые никто не хотел покупать. Его издатели забронировали для него номер в отеле «Ритц», его текущий счет выглядит лучше, чем когда бы то ни было, однако улыбка его мертва.

Первые несколько недель его постоянно приглашают на вечера и вечеринки. Все хотят заполучить в свою гостиную этого писателя-авиатора, который иногда, если его очень попросить, еще и проводит сеансы гипноза. Он всегда выбирает какую-нибудь даму из самых рыхлых, готовую впасть в гипнотическое состояние еще до того, как он сделает рукой первый пасс.