В открытое небо: основано на жизни французского писателя и летчика Антуана де Сент-Экзюпери - [165]

Странно себя чувствуешь, когда пытаешься убедить остальных с помощью безупречной аргументации, не способной убедить и тебя самого. Франция отдана волкам на растерзанье.

Отчаяние – тяжелая гиря, привязанная к ногам. Генерал де Голль продолжает грезить о той непобедимой, способной в одиночку разгромить нацистов Франции, что существует лишь в его националистических грезах, но теперь и он убежден в том, что изменить ход войны сможет только вступление в нее Соединенных Штатов.

Тони чувствует себя ужасно, погрузившись в размышления, что за те немногие часы распада, отступления и смятения они потеряли собственную страну, поглощенную зловещей, покрытой свастиками Европой. Однако в ту минуту, когда он сидит лицом к океану в разгрузочной зоне портовых причалов Лиссабона, эта потеря кажется ему не столь значительной на фоне полученной им новости, испепелившей все его нутро. В конце концов, страны не более чем условность, игрушки больших детей, жадных и дурно воспитанных: не желая делиться, они проводят на карте разграничительные линии. Сегодня утром он получил телеграмму – смятая, она лежит теперь в кармане. Телеграмма, ударившая с такой силой, что потеря страны показалась мелочью: он потерял целый мир.

Он снова перечитывает текст, словно надеясь, что как-то не так его понял, что все это ужасное недоразумение. В телеграмме сказано, что «Фарман 220», совершавший полет курсом на Сирию и пилотируемый Анри Гийоме, был сбит итальянскими истребителями над Средиземным морем. Высшее командование подтвердило его гибель. Ни останков самолета, ни тел пилотов не обнаружено.

Он смотрит, как колышется океан. Возможно, это он сам колышется. Неяркое осеннее солнце отсвечивает на поверхности, а свежий бриз раздувает облака, похожие на туго надутые паруса невидимых кораблей. Здесь красиво, но ему это место кажется ужасным. Все кажется каким-то недоразумением: и то, что трамваи, как и прежде, с веселым звоном уличных музыкантов проезжают перекрестки, и то, что баркасы, привязанные к деревянным сваям, покачиваются на волнах, и то, что люди все так же невозмутимо гуляют по набережной. Отвратительным недоразумением. Он хочет подняться, но ноги не держат.

Ему бы закричать, но голос пропал. Он отбрасывает до половины докуренную сигарету и поджигает другую. Мотает из стороны в сторону головой и смотрит на плитку под ногами.

Как такое может быть: Гийоме умер, а мир не замер?

Слишком раздавлен, чтобы плакать. Нет никаких сил. Природа настолько мудра, что устроила так, чтобы сердце перекачивало кровь, а легкие работали без вмешательства в эти процессы человеческой воли. Если бы ему было нужно всем этим заниматься, он бы даже не дышал. Он сидит здесь так долго, потому что не может подняться. И не знает, сможет ли когда-нибудь встать с этой бетонной скамьи, что смотрит на бухту Лиссабона. К тому же он не видит никакой существенной причины, чтобы это сделать.

Утром он пытался связаться с Ноэль. Понятия не имел, что может сказать ей, разве что разделить пустоту. Но телефонное соединение срывалось – еще и еще раз. И в глубине души он испытал облегчение. И ощутил себя жалким ничтожеством из-за чувства облегчения оттого, что разговор с Ноэль не состоялся. Говорить с Ноэль казалось гораздо страшнее, чем летать над Аррасом в окружении немецкой армии. Как бы он мог утешить ее, если не знает, как утешиться самому?

Жалкий эгоист!

По проспекту к нему идет старик с прижатым к груди аккордеоном, из-под которого видна седая борода. Идет медленно, слегка пошатываясь. На ногах его нечто, что в стародавние времена было, по-видимому, ботинками, а теперь напоминает грязные обмотки. За несколько метров до скамьи, где сидит Тони, старик останавливается. Из затертого до черноты кожаного ранца достает металлический стакан и ставит перед собой на тротуар – на тот случай, если кому-то из прохожих захочется бросить ему монетку.

Тони только спустя какое-то время осознает, что рядом кто-то играет. Музыка его раздражает. Какая может быть музыка, если погиб Гийоме? Мир кажется наиглупейшим местом.

Снова приходит мысль о Ноэль, и он вынимает из кармана записную книжку и авторучку. Листочки там слишком маленькие для того письма, которое он должен ей написать. Наверное, придется послать всю книжку. Но, написав «Дорогая Ноэль», он уже не находит ни единого слова, которым мог бы продолжить письмо. Все кажутся затасканными, искусственными, ненужными. Возможно, он напишет ей письмо, в котором будет только «Дорогая Ноэль», дата и подпись. И больше ничего. Что еще он мог бы он сказать Ноэль, что не прозвучало бы шелухой? Она сама заполнит пустоту на листе бумаги. Начиная с этой минуты ей в любом случае как-то придется заполнять огромных размеров пустоту. А как заполнит ее он сам? Он не знает. Возможно, что и не хочет. Он бы предпочел, чтобы могилы друзей оставались открытыми.

Проходит несколько дней, и да, теперь он в силах смотреть на море. Этим он и занимается, стоя на корме трансатлантического лайнера «Сибони» компании «Американские внешние линии». На нем пальто с поднятым воротником, чтобы хоть как-то защититься от сильного ледяного ветра, дующего с севера Атлантики. Корабль полон тех, кто бежит от войны, но палуба его мокрая и пустая. Тони завороженно следит за пенным следом позади скользящего корпуса. Киль корабля – плуг, взрезающий океан. В водных просторах с их быстротечной и бессмысленной красотой ему видится символ собственной жизни. Всех жизней. Борозда, которая открывается, а потом в полной тишине исчезает, как будто бы ее никогда и не было. И задается вопросом: имеет ли смысл вспахивать море?