В оркестре Аушвица - [30]
Пюпитры — условность, каждая знает партитуру наизусть благодаря множеству репетиций.
Они вкладывают в исполнение сердце и мастерство, как требовала Альма, и смотрят на колонну, обмениваясь взглядами со знакомыми. Так удается узнать, кто жив, кто здоров, кто держится… а кто нет. Такие встречи поддерживают, внушают надежду.
Иногда проход под музыку оборачивается кошмаром. Так бывает, если девушек приносят с работы на носилках или когда одну из них разрывают на куски собаки — это воспоминание до сих пор лишает Хильду сна.
Привилегированное положение — оркестрантки не дробят камень, не прокладывают дорог, не кладут железнодорожные пути, их не бьют, не морят голодом, им не приходится тесниться в бараке — часто служит причиной зависти и ненависти других заключенных.
«Проводив» команды на работу, музыкантши отправляются репетировать в свой барак, где капо не пускают в ход дубинки и никто не бьет их ногами… Дубинка, как известно, лучший переводчик, она делает понятным приказ, отданный на любом языке.
Большая Элен как первая скрипка сидит в конце полуарки, которую музыкантши образуют вокруг Альмы. Ее яснее остальных видят марширующие мимо заключенные.
Все знают Элен: вьющиеся белокурые волосы, большие глаза, молодое круглое хорошенькое лицо — она своего рода живой амулет, во всяком случае, для тех, кто не считает ее коллаборационисткой, заработавшей привилегии бесчестным поступком.
Однажды кто-то окликает ее из колонны:
— Не может быть! Это ты, Элен?
Она знает этот голос и сразу вспоминает имя: Ида, подруга детства…
Отец Иды владел в Брюсселе кинотеатром, где они часто проводили время во второй половине дня. Только было это в другой жизни, в другом мире.
Всякий раз, когда неожиданное событие напоминает узницам, что за колючей проволокой была когда-то другая планета, жизнь, которую они ведут в лагере, воруя минуты у машины смерти, дает трещину, заставляет их жестоко страдать.
Элен перестает играть, из ее груди рвутся рыдания: хрупкий кокон, созданный музыкой, — пусть и военной, — лопнул.
В бараке их ждет другая неожиданность: взбешенная Альма отвешивает провинившейся пару звучных затрещин, сильно трясет ее за плечи:
— Ты здесь не для того, чтобы лить слезы или мечтать! Ты должна играть! Возьми себя в руки, что бы ни случилось, шоу должно продолжаться!
Урок усвоен. Элен вынуждена признать правоту Альмы и не держит на нее зла: начнешь вспоминать — погибнешь. Не будет ни музыки, ни оркестра, ни защиты. Останется только Аушвиц.
Наставленная на путь истинный, Элен остается мечтательным ребенком, благородной идеалисткой. Она решает попытаться хоть что-то сделать для Иды.
На следующий после инцидента день в барак вошел рапортфюрер Таубер, ответственный за организацию работ в Аушвице. Он кивком головы попросил у Альмы программу и отметил несколько номеров: ему захотелось отвлечься.
Таубер — тупое животное. Этот высокий, белокурый, голубоглазый нацист с костистым лицом часто убивал узниц в приступе ярости, бил женщин ногами, кулаками, дубинкой. Он придумал оригинальную забаву — держал стек над землей и заставлял женщин прыгать, а тех, кто был очень слаб, колотил.
Сыграв музыкальную интермедию, инструменты складывают в футляры, предварительно натерев струны канифолью и ослабив смычки.
Таубер направляется к двери, и тут к нему подходит Элен. Все в ужасе замирают.
— Заключенная 51848, господин офицер, у меня просьба.
Редчайший случай… Обращаясь к эсэсовцу, полагается стоять по стойке «смирно», выказывая зверю почтение и ни в коем случае не глядя ему в глаза.
Изумление тем более велико, что «расхрабрилась» младшая в группе.
Таубер оборачивается.
— В чем дело?
Дрожащим голосом Элен объясняет, что ее лучшая подруга находится в лагере, и просит послать Иду на работу полегче. Немец бурчит: «Посмотрим…» — и удаляется.
Иду вскоре перевели в «Канаду», команду по сортировке одежды. Элен и сейчас не знает ответа на вопрос, почему Таубер не избил ее и спас какую-то жалкую узницу от гибели.
Она просто счастлива, что не испугалась.
VI
Альма
На первых же встречах с Виолеттой и Элен я больше всего впечатлился их ви́дением личности Альмы Розе. Не знаю, что меня так тронуло — драма, пережитая ею в Биркенау, или то, что она покровительствовала женщинам из оркестра, как своего рода мать-настоятельница. Ее элегантность и достоинство в быту и в вынужденном общении с нацистами, ее артистические таланты, человечность и образованность позволяли таким женщинам, как Хильда и Анита, вести с Альмой интересные беседы. Об этом говорили все — кроме Фани в книге, (чего никто из выживших ей так и не простил). Однако все вышеперечисленные качества, вместе взятые, не могут до конца объяснить ее гипнотическое обаяние.
Я знаю, о чем говорю: никто не оставался равнодушным, когда речь заходила об Альме. Для меня она — искорка, луч света в варварском мире Биркенау.
Альма Розе
Попав в лагерь, она неожиданно для себя стала дирижером оркестра — разношерстной компании, которой до нее руководила Чайковска. Альма почувствовала, что меняется, и сказала себе: «Биркенау меня не получит, я не подчинюсь!» Она решила, что внешний мир склонится перед ее новой личностью, и повела сражение за идеальное исполнение музыкальных пьес. Вы скажете: «Ерунда! Стоит ли говорить о таком, если оркестровый барак находился в ста метрах от платформы, где производили „отборы“ и все музыкантши могли следить за происходящим через окно…» — и будете правы, но Альма, требуя идеального знания партитур и сосредоточенности на нотах, помогала им отключаться от повседневного ужаса.
