В оркестре Аушвица - [15]
Эва кажется отстраненно-безучастной. Тонкие черты лица и изящная фигура делают ее очень похожей на фарфоровую куклу, хрупкую, бесценную. А она сильная, раз не погибла в лагере и продолжила жить… Эва была певицей и слегка модулирует фразы, когда говорит, едва заметный акцент уроженки Восточной Европы смягчает слишком высокий голос. Эве тяжело вспоминать тебя, у меня создается впечатление, что она все еще защищается от видений и кошмара воспоминаний, заперев самые тяжелые на чердаке памяти. Эва не помнит, что пела в лагере. Эсэсовку Марию Мандель[31], старшую надзирательницу женского лагеря, называет «фрау Мандель», каким бы странным это ни выглядело. Можно подумать, что готовность повиноваться ожила без предупреждения.
Я крепко обнимаю Элен — за нее, за тебя, за себя. Я твой представитель на встрече, и мы не станем много говорить об Эльзе, потому что этот юбилей — праздник жизни и удачи. Луи, муж Фанни, не сразу вычисляет, кто я такой: брат Эльзы? ее муж? Да нет же, всего лишь сын…
Торжественное застолье в этом году совпадает с Пасхой, когда верующие поминают бегство из Египта… Я, уж простите, не могу воспринимать случившиеся с вами несчастья как испытание, посланное вашим милосердным Господом. Параллель между эпизодом из Ветхого Завета и вашим освобождением из Берген-Бельзена английскими танкистами кажется мне, мягко говоря, неуместной. Мне трудно усмотреть в этом перст Божий или считать реинкарнацией Моисея фельдмаршала Бернарда Монтгомери, рыцаря Эль-Аламейна[32]… Эва сидит в дальнем торце стола. Анита сначала курит без остановки, потом задремывает. Виолетта вздыхает — ей ужасно скучно, она ерзает на стуле. Элен — она посадила меня по левую от себя руку — выглядит счастливой. Она улыбается. Должно быть, думает о тебе. Я — думаю. После церемонии можно будет поговорить. Я больше молчу, смотрю на четырех женщин, взволнованный, завороженный. То же чувствует сын Виолетты Оливье, не упускающий ни одного произнесенного слова.
Именно тогда я окончательно утвердился в намерении любой ценой сохранить, сберечь вашу историю. Никому не дано постичь природу связи между тобой, Элен и Фанни, у меня нет ни желания, ни возможности сделать это. Было бы абсурдно даже пробовать. Я чувствую себя «исключенным» из общего разговора и… совершенно счастливым — за тебя и остальных. Я не чувствую ни гнева, ни ущемленности, не то что в семье, где установился культ Эльзы.
Связь того же рода существует между Элен, Виолеттой и Анитой, она очень сильна и ощутима на почти физическом уровне. Они готовы говорить о том, что их связывает, а я надеюсь понять упущенные детали твоей жизни, эхо твоих чувств и твою тогдашнюю боль.
Женщины из лагерного оркестра соглашаются посвятить меня в то, что ты пережила в Аушвице и от чего всегда меня отстраняла. Мне больше не нужно силой вламываться в чужую историю, действующие лица которой были так унижены и столько вынесли, что в их горестях лучше не копаться.
Я успеваю поговорить с Анитой до ее возвращения в Лондон. Думается, она поняла, чего я хочу, и готова рассказать мне о тебе. Анита спрашивает, чего нам не хватало в отношениях после всего, когда война закончилась и лишения больше не мешали людям нормально существовать. Я признаю́сь, что дело было в твоем молчании — сначала о прошлом, а потом и обо всем вообще. Анита понимает с полуслова, она уже слышала подобное. Я задаю ей вопрос, не дающий мне покоя с момента встречи с Виолеттой. Все всегда говорили, что моя мать была мягкой, спокойной и незлобивой, она попала в лагерь, «выдрессированная» двадцатью годами жизни в непростой семье. Я знал тебя в других обстоятельствах и могу подтвердить: ты ни за что не стала бы сражаться за себя, но выжила в Биркенау, не изменив своей природе. Как это возможно?!
Анита объяснила. Возможно, все дело в везении — позже удача отвернулась от тебя, — а другим ключом к тайне, безусловно, была Дора, четырнадцатилетняя девочка, которую Эльза пыталась защитить.
Дора… Я слышал это имя, когда взрослые думали, что я не обращаю внимания на их разговоры. Представляю себе ребенка в лагере, представляю тебя, делающую все возможное и невозможное, чтобы уберечь ее. Ласка, улыбка, капелька надежды, ломоть хлеба или кусок мыла… Две жалкие птички, поддерживающие друг друга. Думаю, ты могла бы пожертвовать собой ради Доры, уж это ты всегда умела…
Внезапно к сердцу подступает волна абсурдной ревности. Неужели ты истратила на Дору весь запас нежности и внимания? Мне поэтому ничего не досталось несколько лет спустя? Воображаю, как ты защищала эту девочку в Биркенау, и времена смешиваются у меня в голове, твоя последующая жизнь видится иначе, как будто ты не покидала меня, оставив на отца, который так часто отсутствовал, что казался абстрактным существом.
Однажды я нашел у сестры документ, в котором была указана дата твоей депортации из транзитного лагеря в Малине: состав № 20, 19 апреля 1943 года. Через пять дней после твоего двадцатилетия. Мне больно за тебя. Второй раз в жизни я вижу тебя там, тебя и Дору, которую не знал…
Попав в Биркенау, Эльза всем своим существом ощутила вездесущность смерти.
