В оркестре Аушвица - [13]

Альма поняла чувства претендентки, может, даже решила, что та безнадежно тоскует по музыке, и бросила Виолетте спасательный круг, подарила ей — сама о том не догадываясь — жизнь: «Ладно, беру тебя на испытательный срок, будешь упражняться неделю и сыграешь еще раз. Надеюсь, выйдет получше…»

Виолетта, как и Элен с Фанни, каждый день преодолевала несколько сотен метров, разделявших барак № 9 в лагере А и оркестровый барак в лагере В, на дальнем конце плаца, пыльного и иссохшего летом и превращающегося в грязное месиво с началом осени. Тысячи ног, обутых в деревянные башмаки-колодки, вязнут в ледяной жиже, каждый шаг дается изможденным женщинам с невероятным трудом.

Через четыре дня после присоединения к оркестру Виолетта осталась без обуви: ее украли ночью, чтобы обменять на что-нибудь нужное. Она брела босиком по холодному грязному месиву, в дверях ее перехватила Зофья Чайковска, назначенная старшей барака после того, как Альма сместила ее с дирижерского места. Зофья приказала девушке вымыть ноги в лохани с холодной водой, где оркестрантки споласкивали обувь, и Виолетта подчинилась, роняя слезы отчаяния.

Вскоре вернулись музыкантши, сыгравшие для команд, отправлявшихся на работу. Для Альмы Виолетта олицетворяла всех женщин Аушвица — обритая наголо, исхудавшая, промерзшая до костей, рыдающая.

— Почему ты плачешь?

Виолетта объяснила.

— Успокойся, я теперь же беру тебя в оркестр, а там посмотрим.

Альма повела ее на склад, выбрала теплую одежду, нормальные ботинки, шерстяные чулки, достала униформу — темно-синюю плиссированную юбку, белую блузку и белый ситцевый головной платок. Такова она, жизнь в концлагере: тебя могут погубить, обокрав, а мгновение спустя — подарить жизнь. Все решает случай.

Виолетта получила чулки без подвязок и пояса с резинками, и через несколько часов они собрались в гармошку, придав ей клоунский вид. Мария Лангенфельд, бессменный аджюдан-шеф[28], Stubendienst[29], с упорством идиотки ходила за ней следом, требуя «что-нибудь сделать, чтобы треклятые чулки держались как положено». Паралич одной из мышц уродовал ее лицо, речь звучала, как собачий лай. Виолетта вытащила резинку из брючного пояса, чтобы использовать ее вместо подвязок, и привела себя в «надлежащий вид».

Виолетта сидела за пюпитром третьих скрипок, они играли слабые доли тона в вальсах, исполняли несколько музыкальных фраз, повторяющих основную мелодию, но Альма была строга и требовательна к ним не меньше, чем к основным инструментам.

Возвращение к почти нормальной жизни проходило не совсем гладко: прибившись изначально к группе франкофонных узниц, бельгиек, француженок и гречанок, Виолетта с трудом сходилась с новыми людьми. Душа девушки горевала о судьбе родителей. В карантине ее жизнь подчинялась раз и навсегда установленному распорядку — кормежка плюс два посещения отхожего места, — что притупляло страдания. Возврат к «нормальным» отношениям сопровождался стремительным восстановлением чувствительности. Боль набрасывалась на нее, как дикий зверь.

Первые десять дней в оркестре Виолетта чувствовала себя потерянной. Ее все сильнее мучила лихорадка, рука из-за флегмоны распухла и сильно болела, появились первые симптомы тифа.

Думать она могла только о смерти матери, на глаза то и дело наворачивались слезы. Все сторонились Виолетты: депрессия, как известно, заразна и способна погубить человека быстрее самой страшной болезни.

Через десять дней Виолетта попадает в санитарный барак в горячке и бессознательном состоянии.

Флегмону вскрыли, руку забинтовали, наложив прямо на рану гофрированную бумагу. Повязка была такая тугая, что через два дня Виолетта сорвала ее и увидела… вшей. В довершение всех несчастий врач, не способный помочь пациентке, отвесил ей оплеуху: «А нечего своевольничать!»

Три недели Виолетта ничего не ела, лучше ей не становилось, но вопреки всему она прошла «отбор» — молодой организм взял верх над болезнью.

Во время пресловутой процедуры Менгеле, как и любой другой нацистский «врач», за три секунды ставил диагноз госпитализированным узницам. Слишком ослабевших отсылали в барак № 15 лагеря А, откуда на следующий день отправляли в газовую камеру. Они точно знали, что их ждет — в отличие от вновь прибывших в Аушвиц.

Виолетта справилась с испытанием, «уговорив» свое тело стоять прямо. Она знала: если палач укажет налево, она умрет, значит, нужно будет попытаться передать информацию Альме, чтобы та помешала ее переводу в барак смертников.

За три недели в санитарном бараке она должна была восстановить в памяти слова песни Ринье Кетти J’attendrai[30], ставшей мировым шлягером. Старшая по бараку «подбадривала» ее лишней пайкой хлеба — девушка не притрагивалась к еде, но хранила на полу, за ножкой кровати. Никто из подруг ее не навещал, она была полностью отрезана от мира… пусть и лагерного.

Виолетта точно знала: чтобы пережить второй «отбор», нужно напрячь мускулы живота (то, что от них осталось), отклячить зад, поднять голову, смотреть вызывающе. «Конечно, я прекрасно себя чувствую, что за вопрос?!» Все они — трагические манекенщицы на жалком показе, где «отбирают» не в финал конкурса красоты, а на бойню.