В огонь - [2]

Сквозь тюлевую щель прорезался солнечный луч. Милена сверкнула из-под ресниц болотной ряской влекущих глаз, невыносимо медленно потянула одеяло на себя и целомудренно прикрылась до самого подбородка:

– Сам себя обслужи, Ваннечка… Чай с котлетами… в холодильнике возьмми… хлеба ннарежь… И грабли свои колхознные убери!.. Взгуртовал за нночь, как скирду… Плейбой-плебей!..

Завернувшись в одеяловый кокон с хвостом бахромы, жена оскорблённо повернулась к стене.

«Опять во всём виновато “быдло из провинции”, – выскребая щетину с шеи и скул «жилеттовским» станком, думал он в ванной, – только не она сама…» В голове завертелись сцены орчевской житухи. Вот начальница, капитан Саша Моргунова, собирает в 9.00 оперативное совещание, клюет костоломным подбородком, процеживая матом распоряжения. Молодые мужики в кожанках – от старших оперуполномоченных и ниже, набившиеся в её кабинет, шлифуют локтями стол, лебезят, смакуя предстоящий захват, а его, как прикрепленного к ОРЧу[1] агента, опять высылают «в адрес», где придётся высиживать радикулит до полуночи.

Затерзали нудные воспоминания о захороненном в памяти прошлом.

«Героем ты не стал и даже инвалидность не получил… Стащили с кузова гриппозного “партизана”[2], отобрали ремень и амуницию, донесли, досквернословили, до приёмного покоя и бросили на кушетку. Таких не берут в контрактники…»

Провалявшись пару недель с жжёной мутью в глазах, он так и не доехал до пункта сбора, где контрактники встали в строй с чабанами-ополченцами и сгинули в неудачной атаке в предместьях большого кавказского города… А как подлечили его, болезного, в чужих воплях и стонах, так сразу и спихнули на перекладных в казачью станицу, затерявшуюся в кубанской степи. В правлении рассыпа́вшегося совхоза, где млели от жары плечистые каза́чки, сгорбленный и отощавший, прозаикался, что паспорт отобрали в областном военкомате и куда-то задевали, а военный билет пропал в буденновской больнице. Ему поверили, и местный паспортный стол одолел быстрее, чем хворь. Документы выправили заново, в новую ксиву вклеили фотку, где загар спрятал опалины на лбу и переносице, огненные метки пожара в Доме Советов, когда, растерявшийся и сникший, чудом уцелел. Имя, фамилия, отчество придумал такие, как у всех. И мозг уже противился воспоминаниям о том, что когда-то вырос в С., в дальнем Подмосковье, и распирало от счастья, что прошлое умерло навсегда.

«Перелуди́л себя без канифоли и припоя, Иван Петрович Сидоров…»

Его пристроили на свиноферме и два года подряд поднимался засветло без пятнадцати пять, а в 8 утра и в 4 вечера как по расписанию глохнул от свиных вувузе́л. Передёрнуло вдруг от зазвучавшего в ушах визга сотен проголодавшихся хрюшек – матёрые хряки вставали на задние лапы, скребли копытцами хлипкие глиношлаковые бортики и жевали его подслеповатыми розовыми глазками, пока он расплёскивал из ведра в кормушки дымящееся варево из вскипяченных отрубей и жмыха.

Не притёрся там ни к кому, и подался на “железку”, а оттуда отфутболили в линейный отдел милиции на транспорте – и назначили “прикрепленным агентом”. Перевели вскоре на Растобинскую: отъедался потихоньку – мёд, молоко, сало, всё свое. И казачек смазливых не мало, встретил было одну, да не удержал…

«“Жизнь подходит к финишной черте, силы у меня уже не те!..” «“Облачный край” всё спел в 84-м, еще до перестроечного потопа. Да и морда пироксилином сполоснутая, как ещё потом Милену поклеил… Всегда тебе везло!»

За окном по Дмитровскому шоссе медленно ползла гудевшая и чадящая металлическая саранча, облепившая с утра разогретые асфальтовые полосы. Он уминал сытные котлеты вприкуску с зачерствевшим хлебом и торопливо заглатывал воспоминания, прихлёбывая из чашки аристократический «Ристон» с кленовым сиропом.

«Из настоящего мяса, сама на рынке выбирала и прокрутила. Вкусные… А вот куратору нашему, Мутнову, жена-хохлушка сэндвичи шлепает в микроволновке, сам мне наболтал. И свою квартиру отписал полтавской родне и промаялся всю зиму в недостроенном коттедже…

Зато для него все мы – бойцы незримого фронта в битве бюрократических “крыш”, то бишь “взаимонейтральных систем круговых порук”. А хохлы его загрызли. Вот тебе и практикум аппаратной войны… Чует сердце, денег от него не дождусь. Прошвырнусь опять в Вопню, в наше патриотическое Лонжюмо, а назад – безбилетником в тамбуре до платформы Окружная… Не нравится? Тогда иди драться на улицы…»

Снова затерзали ум обидные реплики молодых нагляков из ОРЧа. И завертелись на вечно заплетавшемся языке недосказанные ответы. Но потому и удержался на плаву в тучные «нулевые», что всегда молчал.

Смял во рту бранное слово, вспомнив прежнюю начальницу, дуболомную Сашу Моргунову из подмосковной Лабашихи. Вот, в усыпанной пылью двухэтажке по улице Зарина, она, обтянутая до треска взмокшей от пота форменной блузкой, подступает к цветочному горшку с алоэ, украдкой вытаскивает из сумочки шприц, закачивает в него из блюдца разжиженный амфетамин и прошивает насквозь иглой шипастые стреловидные листья.

«А куда его девать-то, порошок? Пока сдадут по нужной форме, а сверху отчётность обделают и нам новый пакет документов спустят… Но стерва еще та, всегда нос поверху держала. Забрюхатила и свалила в декрет аккурат за сутки до указа о расформировании. А меня как бесперспективного в агентурной работе уволила. Зато ее отправили на повышение в оперативно-зональный отдел, ОЗОН, то бишь…»