В одном населенном пункте - [29]

И сколько теплоты, гордости послышалось в его голосе, когда он заговорил о нашей стране, о той силе и крепости, с какою наша великая родина выдержала все испытания судьбы!

— Много лютых врагов ополчалось на нашу родину с первого дня ее дыхания, с первого дня ее советской жизни! И князья, и помещики, и дворяне, иностранные интервенты, — все они думали, что советская власть вот-вот кончится… Они спрашивали; что это за власть — Советы рабочих и крестьян? А партия, а Ленин и Сталин видели будущее нашей родины. Это же исторический факт, дорогие товарищи, что Ленин в самый день Великой Октябрьской революции сказал всему народу; «Товарищи и граждане, революция, о которой мечтали миллионы трудящихся, свершилась… И отныне, с этого дня начинается новая полоса в истории развития России. И эта, третья революция в своем конечном итоге приведет нас к победе социализма…» Сколько их на моей памяти, ворогов, шло на советскую власть! И Корниловы, и Юденичи, и Деникины, и бароны Врангели, в союзе с иностранными державами, и Адольф Гитлер! А наш Советский Союз высится среди бушующего океана, как грозный утес.

Долго слышал я голос Герасима Ивановича за перегородкой; потом кто-то укрыл меня одеялом, и я уснул.

Проснулся я на рассвете.

В это утро я долго беседовал с Легостаевым. Меня интересовало, почему он работает рывками, от рекорда к рекорду.

— Товарищ политрук, — сказал он тихо, с какой-то сдержанной страстью, — разве ж так надо работать!

Я сказал ему, что служил на фронте помощником начальника штаба полка. Но он упорно продолжал называть меня политруком.

— Почему же вы не добиваетесь, чтобы вам дали хорошую дорогу в лаве?

— Один в поле не воин, товарищ политрук, — угрюмо сказал он. — Тут надо, чтобы все вот так работали. — И он с силой сцепил пальцы рук.

Когда я спросил его — какая обида тревожит его, Легостаев усмехнулся.

— Да, товарищ политрук, обида… Обидно, что у нас на шахте еще много мерзости, много неполадок, мешающих нам жить.

Он стал рассказывать мне о заведующем райкоммунхоза Малокуцко, который, по его словам, забывает о нуждах простых людей. Он, Легостаев, обратился к нему с просьбой помочь жене погибшего фронтовика, который до войны работал на «Девятой» шахте.

— Хороших людей нельзя забывать!

— Что же Малокуцко? — спросил я.

— А вот что, — сказал Легостаев и показал мне заявление, которое было написано его рукой. Он просил Малокуцко помочь семье фронтовика. Малокуцко написал на этом заявлении такую резолюцию: — «Обстановка не позволяет».

— Обстановка не позволяет, — с горечью сказал Легостаев. — Я понимаю, конечно, что не всегда можно всё и всех удовлетворить, что жилфонд у нас ограниченный. Но знаете, товарищ политрук, такие казенные резолюции раздражают и вызывают чувство обиды.

Для меня не совсем ясно было, в какой связи стоит вопрос о лучшей работе Андрея Легостаева в лаве с этой самой резолюцией «Обстановка не позволяет».

Я вспомнил ночную беседу старого агитатора Герасима Ивановича Приходько, в которой он связывал самые широкие вопросы жизни страны с мелочами вроде сошедшего с рельс электровоза, и попросил Легостаева дать мне заявление вдовы фронтовика с резолюцией «Обстановка не позволяет».

Разговор с Легостаевым надолго запомнился мне. Вот он сидит передо мной — решительное и спокойное лицо, коротко стриженая голова, крупные черты, чуть сдвинутые брови. Его большие и крепкие руки со сбитыми ногтями лежат на столе — они отдыхают. Рубец проходит по правой руке. Я спрашиваю Легостаева:

— Какое ранение?

Он молча берет мою руку и кладет на рубец. Я нащупываю что-то твердое — это осколок, кусочек металла.

Я спрашиваю — где его ранило.

— На Шпрее, — говорит Легостаев. — В уличном бою.

— На Шпрее, — машинально говорю я, все еще держа свою руку на его рубце. — В каком населенном пункте?

— Берлин, — говорит Легостаев.

И мы оба смеемся: вот так населенный пункт!

«Сержант Андрей Легостаев, — подумал я, — трудно поверить, что вы, прошедший полмира по дорогам войны, много испытавший в своей жизни, много видевший, что вы довольствуетесь тихой жизнью»…

На столе лежала наша районная газета. Там рассказывалось о том, что в Снежнянке Герасим Запорожец дал на врубовку свыше десяти тысяч тонн в месяц. Герасим Запорожец — восходящая звезда Донбасса. Я читаю заметку вслух и вдруг вижу, как сжались руки Легостаева; подняв голову, я увидел сдвинутые брови Андрея Легостаева.

— А какой у Запорожца пласт? — вдруг спросил он.

Хорошо, что кое-что из биографии кандидата в депутаты Верховного Совета УССР Герасима Запорожца я записал.

— Общая мощность пласта достигает 1,06 метра, полезная — 0,99 метра. Почва пласта — устойчивый песчаник…

И тут Легостаев вдруг перебивает меня:

— Песчанистый сланец, — говорит он, — а по мере уборки подрубленного угля они кровлю подкрепляют распилом по две стойки, оставляя свободной грудь забоя. А по мере подрубки ставят третью стойку у груди забоя.

Я улыбнулся. «Да ты, друг мой, лучше моего знаешь, как живет и работает Герасим Запорожец. Стало быть, ты интересуешься работой лучших передовых людей Донбасса».

Взяв из моих рук карандаш и развернув блокнот, он начертил схему движения своей врубовки в лаве. Вот так идет лава, вот так он заводит свою врубовую машину, вот так он ставит бар и идет снизу вверх, стараясь не искривить лаву, добиваясь полного вруба.