В одном чёрном-чёрном сборнике… - [27]

Выбрались из бестолкового праздничного гуляния только к вечеру следующего дня. Машка натерла ноги новыми туфлями, заботливо подаренными Гарриковой мамой, недолго думая, разулась – так и ехали в жарком автобусе, потом шли по теплому асфальту, и Машка смешно ежилась и ойкала, когда под босые ноги попадались острые камешки.

– Ну, не босоножка ты, не Айседора Дункан, – смеялся Гаррик, а Машка жмурилась, подставляла лицо уходящему солнцу и, скособочив рот, показывала молодому мужу длинный розовый язык.

3

Мария всегда сторонилась людей, уверенных в том, что именно они живут правильно. Особенно – настойчиво дающих безапелляционные советы, аргументируя тем, что «так делают все». И поэтому, увидев, как народ толпится возле какого-то лотка с дешевыми курами, Мария сразу решила, что куры, которые нужны всем, ей лично не нужны. Она пошла дальше, упиваясь свободой от очередей и обожая мужа, которому глубоко безразлично, какие куры будут сегодня на ужин. Собственно, будут ли куры на ужин вообще, ему было тоже полностью безразлично. Мария еще раз поздравила себя с удачным замужеством и всю дорогу до дома что-то напевала.

В мастерской, как всегда, оказалось пыльно и тускловато. Машке нравилось здесь с Гориславом. Только с ним мастерская приобретала вид домашнего очага. Сразу становилась теплой, обжитой, до краев наполненной всякими мыслями и идеями. Поэтому настроение резко ухудшилось, когда Мария поняла, что муж еще не вернулся. Она швырнула сумку в угол, села почитать в ожидании. Зачиталась, не заметила, что стемнело. Вечер плавал в сумерках, как капустный лист в кастрюле с борщом. Обмякший, поникший, уже бесполезный.

Мария отложила книгу. Слава редко задерживался так поздно. Он не любил полночные тусовки, а худсовет давно должен был закончиться.

– Не делайте из мужа культ, Паниковский, – сама себе строго сказала Мария. – Муж – тоже человек. Имеет право.

Но теплее от этого не становилось. Беспричинный страх уже наползал на Марию туманным облаком, вкрадчиво окутывал ее. Чудилось, что не только волосы поднимаются на голове, а также начинают шевелиться очки, дергаясь на переносице. Ей казалось, что страх идет из угла, оттуда, где стоит картина Гаррика, так и не распакованная после выставки. Его знаменитый «Лунный зверь».

Мария видела ее всего один раз. Конечно, картина впечатляет, но не до такой степени, чтобы внушать ужас даже сквозь неизменную махровую простыню, в которую Славка всегда ее укутывал.

Мария тихонько начала двигаться навстречу своему страху. Страх был противный, липкий, потный и тяжело дышащий. Как толстяк, взбирающийся на пятый этаж в доме без лифта.

Шевельнулись занавески на окне, Мария вздрогнула, поняла – ветер. Скрипнула дверь – пришел Гаррик? – показалось. Эти несколько секунд, пока она почти на цыпочках подбиралась к источающему тревогу углу, напоминали изрядно затянутую сцену в спектакле, где играют на редкость дурные актеры. Вспомнив театр, Мария приободрилась и запела кукольным голосом детскую песенку:

– Бродят страхи по пятам, а за ними – жути,

Никому я не отдам страшные минуты.

Было скучно одному, и не пелась песенка,

Если страх ко мне пришел, значит, будет весело…

«Господи, маразм-то какой, – успела подумать еще Мария. – Неужели я когда-то пела этот безвкусный ужас, веселя детей?»

– Угу-у-у, – вдруг явно услышала она голос, звучащий одновременно и в ней, и вне ее. Голос был гулким, катился в голове, отдавая острой болью в висках.

Несмотря на это, Машка бодро произнесла:

– Если сама с собой говорить начала, значит, сама себе и отвечать должна. Что это мне мерещится? И что такое это «угу»?

– Угу, в смысле того, что ты пела этот ужас для детей, – набирал силу голос, все больше становясь реальным, отдельным от ее мыслей. – Пела, пела. Пошлость какая! И все, что ты делаешь, пошло, безвкусно, развращение для чистого ума. И молчи, рот не открывай. Все равно какую-нибудь глупость сморозишь. Опять одеяло на себя начнешь тянуть – я то, я это…

– Чего это «я то, я это»? Вовсе нет, я не о себе всегда…

Почему она отчитывается перед этим голосом непонятным? То ли в голове у нее, то ли у соседей телевизор работает.

– Открытие выставки Гориславу кто испортил? Жалко стало, что не тебя хвалят? Или знаешь, что тебя-то и не за что?

– Да это не его выставка, – попробовала Машка оправдаться. – Там ни одной его работы не было.

– А приглашенные что подумали? Потенциальные покупатели? Люди из деловых кругов? Ты же ему всю биографию портишь. И ладно бы на экстерьер полюбоваться или подержаться за что когда… А то ведь ни спереди, ни сзади…

– Не твое дело! – рассердилась Машка, уже не понимая даже, как странно она беседует в пустой студии сама с собой. – Ты же стал приходить ко мне и шептать всякие гадости, от этого я и напилась тогда. Чего ты хочешь? Мы со Славиком сами разберемся.

Неожиданно злость прорезалась во вкрадчивом шепоте. Словно этот некто не смел и допустить, чтобы у Гаррика и Машки могли быть какие-то секреты от него.

– Погубишь ты его, – он словно выплюнул фразу. – Вены чего резала? Чтобы Горислав только о тебе бы и думал. Ну, он и думает, успокойся. Жалеет тебя.