В одном чёрном-чёрном сборнике… - [28]

– Почему жалеет?

– Потому что жалкая ты. Все, что делаешь, безвкусно, противно, никому не нужно. Некрасивая, неинтересная девчонка! Что тебя ждет? Унылая жизнь, полная страхов, падений и неудач. Думаешь, достаточно сильная, чтобы подняться после падения? Посмотри на себя. Ты – ноль. Что может дать судьба такому ничтожеству? – голос шипел уже, реальный и нереальный сразу.

– Ты… ты кто? – спросила Мария, продолжая двигаться к источнику своих страхов. – Я тебя не боюсь. Ты нарочно говоришь так, чтобы разозлить меня.

Голос притих на мгновения. Затем разразился дьявольским хохотом.

– Ах ты моя маленькая! Ах ты, моя безобразненькая, – сюсюканья приобретали в его интонациях порочные оттенки. – До чего же бабы дуры, тупые курицы. И что ты тут делаешь? Что ты тут делаешь, я тебя спрашиваю? Тебя к приличным картинам и подпускать-то нельзя, не то что к приличным художникам. Только я такое тебе позволить могу, цени великодушие. Ну, подойди, подойди ближе.

– Куда ближе? – растерялась от потока хамства Мария. – За что ты меня так? Что я тебе сделала? Кто ты?

Очки слетели с ее носа, издав жалобный стон, треснулись об пол, пошли паутиной трещин. В этот момент показалось ли ей, то ли в самом деле – заволновалась махровая простыня, в которую была укутана картина. Словно кто-то большой и страшный пытался выбраться из махровых пут.

– Ну вот, – вслух расстроилась Мария. – Теперь без очков мне не только слышаться будет, а еще и видеться.

Она до сих пор пыталась убедить себя, что все это только плод ее расстроенного воображения. И голоса, и это жуткое шевеление из-под тряпки.

– Нужно идти навстречу страхам, – сказала в ней благоразумная Мария.

Она решительным движением руки сдернула с картины простыню. Ткань, зацепившись за угол рамы, тут же с радостным треском разошлась пополам. На Марию с небрежным любопытством уставились два желтых хищных блюдца.

– Ну, Мария, жена художника, со свиданьицем, – сказал зверь. Облизнулся и мощным рывком прыгнул на нее.

4

– Нет, ты все-таки послушай, что я тебе скажу, – произнес худой, рыжий, вечно всклокоченный Оська и потянулся за сушеной, абсолютно плоской рыбой неизвестного роду-племени.

Самое замечательное в этой рыбе: ей можно было бить по столу с шумным треском без всякого для нее, рыбы, урона. Но если уж какой-нибудь счастливчик умудрялся добраться до ее высушенного нутра, вкусноты она была с пивом невероятной.

Постучав предварительно рыбой о стол, Оська продолжил:

– Ты мне здесь не заливай – волшебная сила искусства, потоки всяческие, мистики… Это, старик, уже уходит в прошлое, вместе с творцами с двумя «де» – декадентами и дегенератами. Смотри, приходит племя новое, младое, незнакомое. Румянец – во всю щеку, бизнес из своего искусства делать умеют. А мы что? Вечно голодные, припадочные, как бабки-кликуши, завывающие про стыки миров. Кому сейчас такое искусство нужно? Народ хочет на заказ, чтобы под интерьер подходило. И при желании – котеночка там добавить, цветочек на окно подрисовать. Художник должен продавать те эмоции, которые клиент заказывал. Обслуживать клиента, а не выражать какой-то там свой взгляд на мир. Нет, не перебивай, Гарри. Твой зверь – это тоже прошлое. Подумаешь, парочка садомазохистов собралась тебе за него прилично заплатить. Так что? Тогда не продал, а сейчас локти себе кусать будешь. Никому мы со своими задвигами не нужны. Никому.

Толстый Венька с аппетитом втянул пивную пену с кружки, заполненной до краев. Он жмурился, как довольный жизнью кот, со скромным видом: шагающий в ногу со временем модный художник Вениамин Колбунов. Сидит себе, пиво дует, в разговоры не лезет – не его, братцы, забота – разговоры разговаривать. Он человек дела.

Оська неожиданно потянулся к своему потрепанному старому баулу, вытащил бутылку, в которой покачивались остатки очевидно позавчерашней водки. Молча плеснул каждому, выпили, посидели немного. Пошло хорошо, мягко так пошло. Солнышко догорало на щербатых столах пивного барчика, в который затащил их Венька после худсовета. Сквозь накатившую истому задвигался Оська, вытягиваясь костлявым телом через стол к давно молчащему Гаррику:

– Ну, ты все равно гений, Гарри, гений. Нет, ты все-таки не понимаешь…

Гаррик покосился на Веньку, у которого в этот момент на круглом лице промелькнуло что-то вроде удивления и разочарования. Венька считал гением именно себя. По крайней мере, хотя бы в глубине сознания.

– Это старый спор, – Гаррик подул на пивную пену, отставил кружку, предпочитая допить водку. – Суета сует и прочая суета. Как это пиво. Есть пиво само, а есть пена. И эта пена тоже имеет право на существование, так как она – предчувствие пива самого. Без пены – такого пустяка – пиво невкусно, понимаешь? Так же есть творцы, а есть ремесленники. Без ремесленников ты никогда не узнаешь вкуса творения. Ремесло – это пена, и ты должен нахлебаться его досыта, чтобы познать истинное. Естественно, что именно на пене и зарабатываются деньги. Что может быть вкуснее предчувствия? Оно воздушно и многообразно. Само же искусство – горькое. Настоящее искусство – это горечь и боль. Как и все настоящее. Боль – это главное, что мы отдаем главному нашему Творцу за то, что мы существуем. Это плата. Мало кто любит платить по счетам. Все настоящее – музыка, живопись, литература, лицедейство – это своего рода кассы, где взимается плата болью. Сцена тревоги – у Фрейда есть такое понятие одного из наших воплощений подсознательного.