В одно мгновение - [84]

Хлоя, краснея, чуть приподнимает руку и машет ему в ответ. Вот так все у них и идет: с ее стороны – робость, с его – уверенность. Крепнущая дружба, явное влечение, сомнения, настороженность. Хлоиным шрамам нет еще и трех месяцев, а ее душевные раны куда глубже тех, что на виду. Эрик это чувствует и ведет себя с ней подкупающе нежно, но все равно весь сияет, когда она проходит мимо, и не может отвести от нее глаз.

Хлоя делает вид, что ей все равно, но на самом деле это не так. Сегодня на ней рваные черные джинсы, застиранная футболка «Металлика» и старые «конверсы». Только я знаю, что она почти час провозилась с волосами, чтобы выглядеть так, словно она только что вылезла из постели, и смазала губы вазелином, чтобы они блестели.

Она сидит за стойкой при входе и вносит в компьютер последние записи из учетного журнала. Она слышит, как Эрик высыпает корм из мешка, слышит звук его шагов по бетону. Шаги приближаются, и Хлоя распрямляет спину. Когда он входит в дверь, она даже не поворачивает головы, но я чувствую, как у нее учащается пульс.

Он проходит мимо нее, почти не задерживаясь, но все равно успевает на ходу вытащить у нее из-за уха карандаш. Хлоя взвивается, оборачивается, а он тут же бросает карандаш прямо на журнал и идет дальше, что-то напевая себе под нос. Все это кажется сущими пустяками, но это точно не пустяки. Хлоя снова берется за цифры и с блаженной улыбкой в третий раз перечитывает один и тот же столбец.

88

После Пасхи прошло пять дней. В доме царит хрупкое равновесие. Мы как будто задержали дыхание и боимся лишний раз вдохнуть. Папа яростно взялся за реабилитацию и снова начал физиотерапию. На этот раз ему досталась в терапевты старая, толстая, как слон, тетка: она совсем его не жалеет и жестоко крутит его ногу, приводя ее в норму. В отличие от медсестры Лизы эта старушенция не вызывает у него никакого желания пофлиртовать. Папа во время занятий попросту брюзжит, и это меня очень забавляет.

Каждое утро, после того как терапевтша уходит, папа отправляется в гараж и поднимает гантели, а потом ковыляет по району, пока его больная нога не начинает дрожать от усталости. Его решимость подстегивается желанием обрести былую форму и вернуться к работе, к той жизни, которая была у него когда-то – даже не до аварии, а еще до того, как ему пришлось отказаться от одной любви ради другой.

Раньше мой папа был капитаном яхты. Когда Озу исполнилось три года, стало ясно, что няня с моим братом уже не справляется, и папа бросил работу. До встречи с мамой папа сменил множество профессий: он был инструктором по рафтингу, смотрителем в Национальном парке, рабочим на серебряном руднике, но в конце концов понял, что его влечет океан. В его жилах – как прежде и в моих – течет соленая вода.

Папа часто говорил мне, что океан – это последний рубеж, единственная не до конца изученная часть нашей планеты. Когда он рассказывал о том, как мало мы знаем об океанских глубинах, о том, что две трети видов океанских животных еще не открыты человеком, о том, что ни единая из доступных нам высоких технологий не способна предсказать шторм, его глаза сияли от восторга. Он обожал все связанное с океаном – и дух приключений, и братские отношения с экипажем, и безграничную свободу; когда ему пришлось все это оставить, внутри него словно что-то замерло. Ему не хватало океана, и мы всегда это чувствовали. Всякий раз, когда мы бывали на пляже, он не спускал глаз с горизонта, облизывая губы. Если он слышал в новостях, что где-то далеко от берега, в открытом море, бушует шторм, на его лице тут же появлялось напряженное выражение, он весь подбирался, словно готовясь ринуться в схватку со стихией.

Папа прощается с терапевтшей, идет в гараж, навешивает диски на штангу. Наш гараж – что-то вроде святилища, единственное место, которого не коснулась мамина рука во время ее эпохальной уборки. Здесь повсюду виднеются лоскутки и обломки нашей с Озом жизни: бейсбольные биты и рукавицы, старая спортивная форма и велосипеды, буги-борды, теннисные ракетки и клюшки для гольфа лежат на полках, свисают с балок и собирают пыль, пока папа пыхтит и потеет под весом штанги, доводя себя до полного изнеможения.

Между подходами он обводит глазами обрывки воспоминаний, будто заставляя себя помнить о нас, отказываясь нас отпускать. На такой приступ самобичевания способен только святой – или дьявол. Я смотрю на это и думаю, что, возможно, мама поступила правильно, когда выбросила все наши вещи. Это место – как болото: каждый раз, когда папа оказывается здесь, болото его затягивает, топит, не дает ему двигаться вперед.

Хуже всего дальний угол гаража. Там до сих пор валяются моя сумка и перчатка для софтбола. Я закинула их туда после последней тренировки. На сумке лежит моя скомканная игровая футболка с номером девять – тот же номер был когда-то и у папы, и у дедушки. Я смотрю на футболку – она сильно выцвела и кажется грязной и тусклой под слоем пыли, – потом на папу, разбитого, злого, несчастного, и решаю, что если бы я могла, то сожгла бы эту несчастную футболку дотла таким жарким пламенем, что от нее не осталось бы и горсточки пепла.