В одно мгновение - [73]

– Миссис Голд, – говорит Бёрнс. – С вами-то я и хотел поговорить.

78

Мама сбрасывает одеяло и выходит из спальни. Через десять минут она уже сидит за кухонным столом с чашкой кофе в руках, раскрыв ноутбук. Она находит выпуск новостей с записью пресс-конференции в больнице и смотрит выступление Боба: его лживый рассказ, его искренний призыв помочь с поисками.

Она сидит на краешке стула, не сводя глаз с Боба, потом переводит взгляд на Натали, которая стоит у него за спиной. Мама не плачет, не злится. Она безучастно смотрит на экран, держа одной рукой чашку кофе. Ладонь другой руки рассеянно сжимается и разжимается, и я понимаю, что она думает о том же, о чем я сама думала чуть раньше. Можно ли винить Боба в том, что он проявил слабость, оказался предателем? И действительно ли то, что сделала она, простить можно, а то, что сделал он, – нельзя?

Так странно, что я знаю, о чем именно она думает. Я не читаю мысли, у меня нет сверхъестественных способностей, но в нынешнем положении я вижу и осознаю куда больше, чем пока я была жива. Я вижу то, чего никогда прежде не замечала. Когда я была жива, то никогда по-настоящему не обращала внимания на своих близких. Мы все существовали рядом друг с другом, каждый в собственном мире, словно прозрачные пузырьки на экранной заставке компьютера, что без конца отскакивают, отлетают друг от друга: они меняют траекторию других пузырьков, но им самим нет до этого совершенно никакого дела.

Теперь же стоит мне присмотреться, как я сразу все вижу. Как мама слегка косит глазами, как у нее опущены плечи, как напряженно она смотрит на Боба на экране, как смягчается ее взгляд, когда она переводит глаза на Натали. В мельчайших, почти незаметных деталях проявляется все то, о чем она не говорит: ее обида и разочарование, сожаление и чувство вины. Мама смотрит на Боба без ненависти, но я чувствую, как она ненавидит себя за то, что думала, что любит его, чувствую неимоверную тяжесть, которую она ощущает из-за того, что он ее предал.

Только теперь я вижу, что мама замечательно умеет скрывать свои мысли, не выдает их ни выражением лица, ни единым словечком. Вот почему она потрясающий адвокат. Но по этой же причине многие считают ее стервой. Только теперь, когда я вижу ее по-настоящему, я понимаю, насколько неправильно так считать.

Слышится тихий стук в дверь, ведущую на задний двор. Мама удивленно вскидывает голову. Сейчас три часа ночи. За стеклянной дверью стоит Боб. На нем джинсы и старая толстовка Университета Южной Калифорнии, слишком тесная в поясе – то ли оттого, что за последние двадцать лет у Боба вырос живот, то ли оттого, что за эти двадцать лет толстовка села от регулярной стирки, то ли по обеим причинам. Лицо у Боба алеет от выпивки, волосы спутались и торчат в разные стороны, рука перебинтована.

Меня не удивляет, что он не спит. Он, как и мой папа, спит редко, а после сегодняшнего вряд ли сумеет заснуть еще несколько дней. До того как Боб вышел из смотровой и увидел Бёрнса и Карен, она успела излить капитану всю душу. Бёрнс встал прежде, чем Боб успел к нему подойти, приподнял воображаемую шляпу, развернулся и вышел, а Боб так и остался стоять посреди больничного зала. Он пустыми глазами смотрел вслед Бёрнсу, гадая, что Карен ему наболтала и что теперь будет.

Глубоко вздохнув, мама открывает дверь.

– Энн. – начинает он, но она его обрывает.

– Садись, – говорит она. – Я сделаю тебе кофе.

Он падает на стул, а мама неспешно достает из шкафчика кружку, наливает кофе, добавляет сливки – все как он любит. В доме тишина. За окном слышен шум ночи: сверчки, прибой, китайские колокольчики на соседском крыльце.

Мама ставит перед ним кружку, садится с ногами на ближайший к нему стул. Ногти у нее на ногах накрашены бледно-розовым лаком. Я вижу, как Боб смотрит на ее ноги и отводит взгляд.

Она кладет правую руку на стол рядом со своей кружкой кофе, над которой поднимается пар. Она смотрит на этот пар, и я знаю, что сейчас она думает об Озе, о перчатках, о пальцах, о тепле.

Боб поднимает на нее глаза.

– То, что говорит Бёрнс, – неправда, – бормочет он, мотая головой, словно он все отрицает или ни во что больше не верит.

– Что именно из того, что он говорит, неправда? – спрашивает мама сухим, типично адвокатским тоном, и я пытаюсь разгадать, что она задумала.

Она говорит очень спокойно, но, может, у нее есть тайный план? Может, она хочет, чтобы Боб признался и она потом использовала его слова против него? Или она искренне хочет услышать его версию?

– Я не… я бы не… все случилось по одной-единственной причине. Из-за аварии.

– Ты забрал его перчатки, – бесстрастно говорит она.

– Он мне их отдал. Энн, ты же меня знаешь.

– Знаю?

Он вскидывает голову:

– Конечно, знаешь. Ты знаешь меня лучше всех.

Но теперь моя мама понимает – и я тоже понимаю, – что никто из нас по-настоящему не знает другого человека. Мы даже себя толком не знаем. Мама долго смотрит на Боба с совершенно непроницаемым выражением лица и наконец произносит:

– Боб, тебе пора. Иди домой, к Карен и Натали.

– Но… – запинаясь, бормочет он, глядя на нее красными глазами, – но как же мы?