В небе Молдавии - [12]

В начале двадцатых годов Хархалуп подростком ушел из дому. Отец не мог прокормить большую семью. Беспризорником скитался Семен по южным городам, попрошайничал, даже воровал. Хархалуп часто называл себя солдатом. И не ради красивого словца. Мальчуганом его приютили артиллеристы. Служил срочную, окончил курсы младшего комсостава. Потом по партийной путевке попал в авиацию. Нелегкая жизнь наложила свой отпечаток и на характер и на внешний облик этого человека, простого и мужественного. Мы искренне любили его.

Ночь подходила к концу. Медленно светлел восток. В этот час особенно хотелось спать. Вяжущая дремота клонила голову, закрывала веки. Окно было распахнуто настежь. Я присел на подоконник, изо всех сил тараща глаза, но веки становились еще тяжелее. С улицы тянуло сыростью.

Зазвонил телефон. Я взял трубку.

- Алло, дежурный, дежурный? - выкрикивала телефонистка.

- Младший лейтенант Речкалов слушает...

- Говорите с погранзаставой.

Далекий, едва слышный голос сообщил, что там у них, в поле, лежит перевернутый кверху колесами самолет. Номер - "33". Я по буквам записал название населенного пункта.

- Где летчик? - дико закричал я.

- Летчик здесь, - раздалось где-то совсем рядом. Я оглянулся. У окна с парашютом за плечами стоял Хархалуп. Как всегда, подтянутый и стройный. Он приветливо смотрел на меня, и его большие, чуть покрасневшие глаза словно говорили: "Не ожидал? Удивил я тебя?"

Мне стало неловко; поспешно затянул ремень, поправил пистолет, расправил гимнастерку.

- Откуда это вы?

- Оттуда. - Хархалуп ткнул в телефонную трубку.

Вскоре я уже знал о всех его злоключениях. И о том, как заклинило мотор и Хархалупу пришлось садиться прямо на пахоту; и как самолет скапотировал, перевернулся на спину, так что летчик повис в кабине вверх ногами и висел до тех пор, пока не выкопал под кабиной дыру и не вылез наружу.

- И никто не помог?

- Проезжали земляки, - так Хархалуп называл бессарабцев, - да разве их дозовешься? Люди забиты, запуганы. Двадцать лет под игом румынских бояр не шутка. Самолетов они не видели, - Семен Иванович широко улыбнулся, - да еще в таком виде- кверху "пузом". Услышали голос - и дёру... На земляков надейся, а сам не плошай, - весело заметил он. - Оттопал двадцать километров - и дома.

Все это было рассказано просто, без рисовки, будто ничего особенного и не произошло.

- Ну, а свободная койка найдется?

- Конечно!

Хархалуп раскрыл окно. В ночи, где-то совсем близко, запел соловей. Сначала медленно, словно спросонья, на низких нотах, как будто откашливался. Но вот попробовал новое колено - и залился серебряным колокольчиком. Второй соловей отозвался ему лихим посвистом, и вскоре оба они разразились такой трелью, что у нас захватило дух.

- Хорошо... - негромко сказал Хархалуп. Он задумчиво смотрел в густые сиреневые заросли, над которыми уже начинала алеть тоненькая полоска зари.

* * *

На аэродроме меня вызвал командир эскадрильи.

Я не знал зачем и строил по дороге на КП различные предположения. Наверное, снова снимать стружку "за хулиганство", - так расценил мои действия на стрельбах капитан Жизневский, а с его легкой руки - и остальные. На эту тему со мной уже разговаривали и командир звена Кондратюк, и комиссар Пушкарев, и даже Петя Грачев.

Меня ждало наказание. Жизневский был в этих вопросах педантичен, он поступал точно по новому дисциплинарному уставу, который разрешал определять меру наказания в течение месяца. Но сейчас Жизневского не было: он болел.

Я предстал перед исполняющим обязанности командира полка майором Серенко и комиссаром Чупаковым. Кроме них у небольшого самодельного стола сидели Дубинин и Пушкарев.

Меня встретили приветливо, и я понял, что на этот раз "нагоняя" не будет.

- Ну как, надумал с курсами?- спросил Пушкарев.

- Думал и еще не надумал, - ответил я.

- Что так? - удивился Дубинин.

Я очень хотел учиться. Но сказать прямо, что мне совсем не улыбается опять быть под началом Жизневского, который, по слухам, должен возглавить курсы командиров звеньев, просто язык не поворачивался.

- Не могу по семейным обстоятельствам, - нерешительно произнес я.

Разговор был долгим. Я понимал: товарищи хотели мне добра, искренне заботились о моем дальнейшем росте. Но я стоял на своем, хотя упреки в том, что личные интересы я ставлю выше служебных, больно отзывались в сердце. Загляни кто-нибудь в эти минуты в мою душу, он понял бы меня.

Конечно, тяжело было оставлять о себе плохое впечатление, но я чувствовал, что поступаю правильно.

- Что ж, - Дубинин забарабанил пальцами по столу, прервал затянувшееся молчание, - пошлем вместо вас Дмитриева.

Такая дипломатия, конечно, не могла не задеть мое самолюбие. Все знали, Дмитриев из нашего звена. Недавно женился, но вот, несмотря ни на что, сам попросился на курсы.

Я проглотил горькую пилюлю и вышел.

Восточная сторона неба уже очистилась от туч. Сквозь их просветы веерообразными пучками вырывались тугие лучи солнца. И там, где они упирались в землю, все золотилось.

Летчики в синих комбинезонах возились около своих "чаек", помогали техникам.

Самолеты в нашей эскадрилье по оценке полковой комиссии были признаны лучшими. Мы первыми подготовили их к лету. Сейчас все ждали комиссию из Кишинева. Для предварительной проверки выдвинули нас, и инженер полка Шелохович особенно тщательно осматривал каждый самолет. За ним неотступно следовал Петя Грачев.