В наших переулках - [125]

Вспоминая с благодарностью этот праздник в честь моего возвращения из Крыма, я испытываю болезненное чувство неисправимой вины. Она даже не в том, что я ухитрилась не попасть на похороны обоих стариков (а умерли они с разрывом в полгода в 1955 году), но и почти не навещала их в последние трудные годы, когда неизлечимые болезни вплотную подступили к ним. К этому времени Краевские уже покинули Серебряный переулок, переехали в далекое, труднодоступное тогда Щукино и обычай забегать к родственникам без особого повода сам собой прекратился. Да и я уже десять лет не жила на Арбате. Но дело, конечно, не в этих территориальных перемещениях. В эти годы родственники вообще отступили куда-то на задний план сознания, благодарные воспоминания перестали иметь надо мной власть, свободного времени не было, я верила в свою звезду литературного критика, а наш маленький сын жил за городом и туда надо было регулярно ездить. Но стыдное раскаяние за опоздание на похороны Мусеньки долго не оставляло меня. Я не была виновата. Отпросившись среди дня в редакции, схватив такси, я очень спешила и примчалась к стенам Донского монастыря в точно назначенное время. Но крематорий, видимо, старался перевыполнить план, и когда я вылезала из машины по одну сторону его ворот, по другую их сторону в автобус поднималась Ирина Сергеевна Краевская, — видимо, она была последней из провожавших Мусеньку. Автобус фыркнул, тронулся и исчез. Я до конца не поверила в свою оплошность и отпустила такси. Почти бегом бросилась я в пустой крематорий и уже там у служащей узнала, что только что действительно похоронили Марию Николаевну Краевскую. Медленно шла я от ворот крематория к Ленинскому проспекту, и веселые картины нашего косогорского детства вставали перед глазами горьким упреком.

27

Мы вернулись с Косой Горы в Москву в тридцать девятом году, когда уже был подписан пакт между Молотовым и Риббентропом. Это событие помимо общего потрясающего значения имело для нас, учеников сорок шестой школы, еще и, так сказать, значение личное. Задние ворота нашего школьного двора выходили в Денежный переулок рядом с итальянским посольством, в Чистом переулке находилось немецкое посольство (впоследствии резиденция патриарха), в Мертвом — австрийское. Мы чувствовали себя территориально причастными к кухне высокой политики. Мы гордились красотой особняка «нашего», то есть итальянского посольства. Со стороны школы вокруг особняка был большой сад, и белое здание прекрасно оттеняли стройные темно-зеленые пирамидальные тополя. «Настоящая итальянская вилла!» — говорили мы с видом знатоков. Ходили слухи также о дивной красоте внутреннего убранства дома, где никто из нас, конечно, не был, но все знали, что в нем сто комнат — не больше и не меньше. Девочкам нашего класса очень нравился секретарь итальянского посольства. Он, кажется, один тогда во всей Москве ходил зимой с непокрытой головой. Девочки осмелились здороваться с ним, а он — о чудо! — отвечал улыбкой и кивком головы. По утрам из окна своего класса мы видели, как жена посла пьет кофе в саду, расположившись в шезлонге с газетами. Однажды мальчик из десятого класса послал ей воздушный поцелуй, она ответила тем же. Тут же в школе появились люди в штатском и мальчик был вызван в учительскую. Его допрашивали о том, какие у него отношения с женой посла и что он хотел ей передать. «Никаких и ничего, — бойко ответил перепуганный десятиклассник, — я не виноват, что я хорошенький». Фраза облетела школу. Удивительно, но она оказала обезоруживающее действие. Последствий не было.

Наш директор Пелагея Павловна решительно нас защищала. А тем временем соседство с посольством все время рождало новые происшествия. То мяч из школьного двора перелетел через посольскую каменную ограду и попал в детскую коляску, к счастью, пустую. И тут же снова появились люди в штатском и стали выяснять, кто именно запустил этот мяч. Но попробуй узнай это на большой перемене! Многие видели и все молчали, как партизаны в плену: образцов героизма и в кино, и в книгах кругом было много. То во избежание грядущей контрольной мы выкинули из окна все чернильницы-непроливайки прямо в снег и они были обнаружены посольским постовым милиционером. Он явился к Пелагее Павловне с претензиями и угрозами, а она убедила его, что виновные будут наказаны по всей строгости и привела его для острастки прямо в наш класс, лишив нас следующей прогулки во дворе. В общем, мы были в постоянном, хотя и своеобразном контакте с дипломатической жизнью переулков вокруг школы.

После аншлюса тридцать восьмого года здание австрийского посольства перешло к немцам. И вот, едва мы вернулись в тридцать девятом году с Косой Горы, тут же узнали (кажется, от Алешиных одноклассников?), что в бывшем австрийском посольстве немцы давали прием в честь Молотова. Мальчик, живший в Мертвом переулке, своими глазами из окна своей комнаты видел, как Риббентроп пожимал руку Молотову! Это было потрясающе. Несколько лет подряд нам твердили и твердили, что в Германии у власти фашисты, а фашисты — первые враги Советского Союза. И вдруг это рукопожатие, увиденное не только на газетной фотографии, а знакомым мальчиком из конкретного окна. Мы ходили смотреть на это окно. И хотя лично я, казалось бы, давно не обольщалась относительно нашей политики, но и меня потрясла очевидность циничной перемены ее курса.