В наших переулках - [124]

Так и запомнилось мне это косогорское лето росистыми лугами. Лето тридцать восьмого — знойной сухостью августа, лето тридцать девятого — влажной душистостью июня.

В отличие от веселья прошлого лета, это оказалось элегически тихим, поэтическим. Не приехала Ирина, и наш волейбол как-то увял. Сразу же по приезде я узнала, что и Толи тоже нет на Косой Горе: с группой однокурсников от отправился в пеший поход по Крыму — тогда это было модно. На мгновение меня кольнуло огорчение, но я тут же утешилась: ведь в июле и я поеду в Крым! Папе обещали для меня путевку в пионерский лагерь на берегу моря. А пока буду наслаждаться всем, что дарит Косая Гора. Ведь здесь старики Краевские принимают меня за взрослую! «Мальчики, пейте молоко. А ты, Катюша, будешь чай или кофе?» Я высовываю язык мальчикам. В апреле мне уже исполнилось пятнадцать, а Андрею будет пятнадцать только в конце августа. Это ли не преимущество? Я пользовалась им вызывающе открыто. Обижался ли на меня Андрей? Не знаю. Кто в таком возрасте считается с мнением младших братьев?

В то лето мы вдруг увлеклись дальними утренними прогулками без взрослых. С вечера сговаривались со Стечкиными и на рассвете, тихо выскользнув из постелей, не умываясь и не завтракая, отправлялись каждый раз в разном направлении: то по зеленым оврагам с голубыми высокими колокольчиками, то в светлые липовые рощи за Ясной Поляной, то в заброшенные, бывшие помещичьи яблоневые сады. Теперь и Лёля часто присоединяется к нам. Привлекали нас в этих путешествиях не только прелесть природы, но и дружелюбное общество старшей молодежи, и необычно раннее пробуждение, и возвращение под пекущим уже солнцем домой, где нам разрешалось самостоятельно и без всякого этикета завтракать. А как мы ели! Батоны исчезали один за другим, и всегда находилась для нас какая-нибудь вкусная еда. Впрочем, какая еда нам тогда была невкусна?

В середине июля я уехала в Москву, где папа снарядил и отправил меня в Крым. Я не буду здесь описывать эту поездку. Кто захочет, может прочесть мой рассказ «Кучук-Узень», там всё описано почти точно, только одна-две фигуры придуманы и чуть сдвинуто время моего путешествия к концу лета. Здесь же я постараюсь коротко объяснить (и для самой себя), чем важна оказалась для меня эта поездка.

В Кучук-Узене я впервые встретилась с морем и южной природой, с чужеродным говором и нравами (симферопольские школьники, в основном, еврейские, и местные, татарские). Я впервые почувствовала на собственном опыте, что живу в пестрой многонациональной стране. Впервые же я увидела, что нашему домашнему неприятию режима противостоят не только партийные функционеры, но и искренний и мощный энтузиазм моих ровесников, убежденных комсомольцев, ничем не подкупленных и мне симпатичных. А с другой стороны, я здесь почувствовала хоть и скрытый, но органичный протест и против пренебрежения советской власти некоторыми укорененными национальными обычаями. Я оказалась перед необходимостью самой, без подсказки и споров, разобраться в узле угадываемых мною противоречий. К тому же я вплотную столкнулась с проблемами своего повзросления — с его опасностями и искушениями, и с этим тоже должна была самостоятельно справиться. Неудивительно, что месячное пребывание в пионерском лагере осталось в моей памяти целой отдельной эпохой. Я вернулась на Косую Гору другой, чем уезжала оттуда.

Я сошла с симферопольского поезда на этот раз в Туле, где меня встречали мама и Мусенька. В руках у меня был чемоданчик, полный кучукузеньского винограда, и авоська, оттянутая до земли двумя большими желтыми дынями. Виноград был дареный, а купленными дынями я очень гордилась: возвращаюсь в родные пенаты, как взрослая, с подарками. А ведь это надо было умудриться с моими-то деньжонками приехать с угощением! На пороге косогорского дома я протянула дыни дяде Сане, а следом за этим ему же вручила открытый чемодан с виноградом — так я благодарила хозяина дома за гостеприимство. Дядя Саня принял подношения и решительно заявил, к разочарованию детей, что пировать мы будем вечером, а Мусеньке что-то тихо шепнул. И вот уже ею откуда-то извлечена мороженица, мальчиками принесен из погреба лед, и они усажены за трудную, но многообещающую работу: крутить мороженое. Устройством пира занялся сам дядя Саня. И то, с каким удовольствием и даже увлечением делал это он, всегда молчавший, всегда занятый, довольно часто сердитый, — в этих его хлопотливых стараниях вдруг промелькнуло для меня то, что так тщательно скрывалось: усталость от вынужденной изоляции, от провинциальной скуки, оторванности от привычного общества и образа жизни. В его веселых хлопотах вокруг стола я вдруг увидела (или вспомнила?) его прошлого, таким, каким он был до ареста и ссылки: известного московского врача, любителя театра, охотника, окруженного такими же энтузиастами этого дела, тонкого гастронома и франта, главу и покровителя большого родственного клана.

На длинном столе прямо на клеенке дядя Саня горками разложил мой виноград, длинными ломтями нарезал истекающую соком дыню и — о восторг! — откуда-то извлек бутылочку сладкого муската. Мы будем пить настоящее вино! Мусенька пытается протестовать, зачем детям вино, тем более Лёле? Но дядя Саня решительно заставляет как врач, что глоток хорошего вина изредка и детям только полезен. О, что это был за пир! Горы сливочного мороженого! Мы его ели из больших суповых тарелок. Тающая во рту дыня, правда, кисловатый виноград и божественное ощущение на нёбе сладко-жгучего муската. Ничего подобного ни до этого, ни после мы не испытали. Домашнего мороженого во всяком случае больше никогда не ели.