В наших переулках - [115]

Как же скоро я была не рада своей убедительности в споре о здоровье! Полить обширные теткины плантации при песчаной, всасывающей, как губка, воду почве и при глубоком колодце с тугим насосом было совсем нешуточным делом. Сорок ведер воды — это была лично моя норма. Для каждого ведра надо было сделать около ста накачивающих движений. Мудрено ли, что к августу у меня налились мускулы, а загорела я, как негр. А еще прополка! А еще сбор ягод! Сначала-то в охотку. А потом, когда они уже в рот не лезут?

По вечерам иногда к Мамоновым приезжали гости из Москвы. Но запомнился мне только художник Черемных. Стоило гостям появиться на широкой террасе, как следовал приказ тетки: «Катя! Собери ягод». А уже сумерки, почти ничего не видно на грядках, я нашариваю крупные ягоды на ощупь. И подать их на стол надо не в алюминиевой миске, а на хрустальном блюде, обложив предварительно блюдо чисто вымытыми кленовыми листьями. Тетя Тюня настойчиво учила меня навыкам «нормальной жизни», приемам «хорошей хозяйки» и вообще «хорошему тону». Как все это мне быстро надоело! Мне хотелось домой, мне хотелось к своим. После маминых страстных политических и литературных дискуссий, после нашего молодого домашнего общества, как скучны мне казались разговоры Мамоновских гостей! Вот кто-то очень удачно купил дачу, а у врача такого-то очень знатный пациент и вообще большие связи, а юбки, знаете, снова стали носить короче… Я ухожу с террасы и прячусь подальше — в спальню. По случаю гостей во всем доме горит яркий свет. Рассеянно я сажусь за теткин туалет и гляжусь в трельяж. Где же моя малярийная желтизна? Смуглый румянец, блестящие глаза, а волосы выгорели почти добела, вон каким ореолом пушатся они, освещенные сзади! Внимательно рассматриваю я себя во все три зеркала и в первый раз вижу себя в профиль. Так вот я какая? Может быть, не так уж дурна, как сожалеет иногда мама? «Катя, иди разливать чай!» — зовет тетя Тюня, неуклонно продолжая свою педагогическую программу. Я с сожалением отрываюсь от зеркала.

Во имя справедливости замечу, что мои родственники вовсе не были скучными и ограниченными мещанами, как то может показаться из моих слов. Просто они были много состоятельнее нас и менее политизированы, чем мы. Нищета избавляла нас от многих материальных интересов и более остро давала ощутить злые плоды социализма. Мамоновы имели возможность отстраниться от злобы дня. Прекрасные музыканты и знатоки музыки, супруги много свободного времени проводили за роялем, да и набитый книжный шкаф свидетельствовал об их разнообразных интересах. К тому же и они были ироничны и остроумны, колкими шутками окрашивая любой разговор. Только тетя-то Тюня чаще молчала. Мне казалось в детстве, что ей мешает говорить вечная папироса в тонких сжатых губах. Всегда веселый, несмотря на свой почтенный возраст, Владимир Николаевич, видно, угадывал, что я скучаю на их пустынной даче. Вернувшись к вечеру из больницы, он в ожидании ужина часто играл на рояле специально для меня, рассказывая при этом сюжеты мне не знакомых опер и напевая из них отдельные арии.

Лето в Ильинском запомнилось мне еще грандиозным пожаром. Услышав за соснами крики и почувствовав запах дыма, мы с теткой побежали на голоса, думая помочь кому-то из соседей: горело близко. Но то полыхали гигантские склады древесины завода ЦАГИ. Светло и ярко сгорали целые штабеля новых досок, помочь было некому и поздно. Среди глазеющих зрителей я заметила мальчика из нашего двора, у мальчика были очень синие глаза, а имени его я не знала. Мы смущенно посмотрели друг на друга, не сказав ни слова. Вечером за столом Владимир Николаевич горестно качал головой: «Мудрено ли, что загорелось в такую жару? Бросил кто-то горящую спичку, вот и все дело. А сколько людей пострадает!»

К августу кончились почти все работы в саду и я совсем затосковала в Ильинском. Тайно от тети Тюни я написала слезное письмо на Косую Гору, умоляя, чтобы меня туда пригласили, «где все». Не думала, как все размещаются в двух маленьких комнатках, что всех надо накормить. Знала одно: умираю от скуки! И скоро получила от мамы дипломатическое письмо: дядя Саня и Мусенька очень просят приехать и меня на Косую Гору, где «все» собрались вместе, а тете Тюне пора от меня отдохнуть. Не знаю, поняла ли тетка мою хитрость. Наверное, поняла. На следующее лето она меня не пригласила к себе.

В следующий раз я окажусь в Ильинском только в июле 1941 года. Ища убежища от первых, еще непривычных немецких бомбежек, в один из жарких вечеров мы всей семьей, прихватив и нашу соседку Нину Ашмарину, ввалились к тете Тюне на дачу и по законам военного гостеприимства были все как-то размещены на ночь. Я и Нина на общем тюфяке улеглись на знакомой террасе. Тесно обнявшись, мы убеждали друг друга, что согласились бы сейчас на месте умереть, если нам за это было бы обещано окончание войны. Ничтожность предлагаемой нами жертвы была тут же доказана мощью бомбовых разрывов, способных уничтожить целый город. Разрывы следовали один за другим с частотой, не испытанной нами еще в Москве. Небо озарилось кровавым пламенем, а открытая терраса не создавала даже иллюзии какой-то защиты. Пытаясь спастись от бомб в Ильинском, никто не вспомнил о соседстве с дачей того самого ЦАГИ, памятный пожар которого мог бы послужить нам предупреждением о легкомыслии нашей затеи. В ту ночь в Ильинском никто не заснул.