В наших переулках - [114]

Однако молча слушая мамины обличения, я достаточно чутко улавливала и уязвимые места ее позиции. Все было правдой в представляемой ею картине нашей жизни: жестокость, бессмысленность, разрушительность, противоречащие самой человеческой природе и законам жизни. Но ведь в то же время это была величайшая ошибка миллионов, результат искренних заблуждений многих прекрасных и чистых людей, таких, как наш папа. В маминых речах того времени не было ни капли понимания той драмы, в них было не горе, а злорадство. И это было самым слабым местом ее аргументов. Я чувствовала в этих нотах злорадства голос побежденного класса, радующегося великому несчастью: не вышло, величайшая утопия рухнула! Но, думала я тогда, ведь было же в той утопии величие духа, грандиозность мечты о полном бескорыстии? С детской потребностью в полной искренности я ощущала ограниченность сплошного отрицания духа революции — при всей бессмысленности и количестве пролитой крови. Раньше маме не была свойственна какая-либо, а тем более сословная, ограниченность.

Может быть, в тех моих одиноких раздумьях играла роль и война в Испании. Трудно было подростку не проникнуться романтизмом той борьбы против фашизма, объединившей героев разных стран. Ведь мы не читали «По ком звонит колокол» и не скоро его прочтем. А дух испанской гражданской войны пронизывал весь наш быт. В Москве на углах улиц продавали испанские апельсины, и город был засыпан цветными бумажками от них. Апельсинов мы, конечно, не ели, но маленькая Лёля собирала с мостовой красивые бумажки и составила из них пеструю коллекцию. Названия испанских городов звучали в наших ушах постоянной героической музыкой. А однажды я попала в Детский театр на «Приключения Буратино» (такая большая, читавшая Достоевского и Толстого, а с каким увлечением смотрела вместе со всеми эту модную сказку, а главное, песенки, песенки слушала и запоминала, их скоро запоют все вокруг: «Был поленом, стал мальчишкой…»). В тот день, оказалось, театр был заполнен испанскими детьми, недавно привезенными на пароходах в СССР. Об этом объявили нам со сцены. И зал встал и бурно, долго аплодировал испанцам, а они — в красных шапочках с кисточками — нам. Это был нечастый в моей жизни момент счастливого единения с массой, в данном случае — с детской, а потому особенно восторженной и искренней.

И я пошла в школьный комитет комсомола и попросила анкету для вступления в него. «Тебе же еще нет пятнадцати?» — спросила дежурившая активистка. «Еще нет. Но на будущий год будет», — ответила я гордо.

Мама, увидев в моих руках бланк анкеты, ничего не сказала. Но мне показалось, что она даже обрадовалась моему решению. К этому времени быть в комсомоле означало, собственно говоря, лишь лояльность к власти. А мама, при всех своих неистовых филиппиках против этой власти, была все-таки мать. И как все тогдашние матери, она боялась за нас. Анкета для вступления в комсомол казалась хоть какой-то защитой. Я положила анкету в дальний ящичек дворянского секретера.

23

В мае тридцать восьмого года у меня снова начались приступы малярии, жестокие и частые. Через день температура поднималась выше сорока, а потом падала не ниже тридцати девяти. Такой малярии у меня еще никогда не было, она была уже опасна для жизни. Я лежала за ширмой почти в беспамятстве и ощущала только одно: папа держит мою влажную руку своей большой и сухой и время от времени меняет у меня на лбу пузырь со льдом. И от этих родных прикосновений благодарное спокойствие разливается по моему горячему телу.

В июне я поднялась с постели, шатаясь, как пьяная, на длинных и тощих ногах. К четырнадцати годам я уже достигла своего взрослого роста — 170 см. Наступало лето, но мы снова не снимали дачи, мы уже никогда не будем жить летом все вместе. Как только я поднялась, меня снова отправили на дачу к тете Тюне в Ильинское, как когда-то. Мама с детьми была приглашена стариками Краевскими на Косую Гору. Мы снова разлучились.

Слабая, желтая от акрихина, ко всему равнодушная, шаталась я по обширным комнатам и бескрайнему участку теткиной дачи. Меня не радовали ни пышные пионы, ни любимый жасмин, ни жаркий запах сосны. То и дело я прикладывалась на диван в столовой с книгами Оскара Уайльда в руках. Тетя Тюня почему-то считала безнравственным это чтение, забирала у меня книги, возбуждая мое любопытство (скоро, правда, сменившееся разочарованием), но стоило ей заняться хозяйством, как я снова бралась за развратного «Дориана Грея».

Но время, воздух, лето, хорошая еда, регулярный прием акрихина сделали свое дело. Я снова оживала. А тут началась настоящая жара. Никли цветы на рабатках и клумбах перед домом, горели едва начавшие наливаться ягоды земляники. Тетка с домашней работницей надрывались от поливки. Я рвалась им помочь: мне надоело лентяйничать. Тетя Тюня опасалась, что огородная работа подорвет мое здоровье. Владимир же Николаевич как врач уверял, что труд на воздухе только поможет мне выздороветь. Я поддерживала его: «Помнишь, когда я была маленькая, — говорила я тетке, — ты диктовала мне из „Таинственного сада“? Ты еще ужасалась, что я писала „оромат“? Помнишь, от чего выздоровел брат Мери?» Видимо, мое литературное доказательство было неопровержимо, мне разрешили работать в саду.