В нашем доме на Старомонетном, на выселках и в поле - [140]
В.А. В зале стоял рояль, на котором играл З.З., в основном Штрауса. Приходил и его племянник, несколько старше нас, и он играл, но не так уверенно, как З.З.
Е.Д. Все не так. Приходил большой, толстый, сумрачный парень, абсолютно молчаливый (говорили что он «того») и играл превосходно все вечера напролет. А Захар Захарыч летал по залу. То ли пол был там такой, то ли воздух, но я, переступив порог, не помнила уже себя (прости, Володенька, и тебя): то ли танцевала, то ли просто носилась как оголтелая, а думала, что танцую.
И сам Захар Захарыч, смешно держа то одну, то другую даму на значительном расстоянии, церемонно отставив еще дальше нижнюю половину, на полусогнутых закручивал чудные вензеля. Приглашал он и меня – и как ему удавалось изогнуться под мой рост? И его добрейшее лицо – в снежно-седой шевелюре, белых усах и козлиной бородке-эспаньолке, стариковские линялые голубые глаза в красных веках с белыми ресницами под белыми высоко, предельно высоко, поднятыми бровями – было передо мной. Я и теперь очень ясно вижу его.
В.А. Нет, были не только танцы – ты б все пела да плясала, – были выставки самоделок, устраивались лотереи, на которых разыгрывали простенькие вещи, например стеклянную солонку, свистульку на манер губной гармошки о трех трубочках, резную деревянную шкатулку с потайным замочком. Не помню, приурочивались ли лотереи к какой-нибудь дате. Бывали лекции, читавшиеся родителями, – по истории, культуре, архитектуре, географии. Использовали «волшебный фонарь». Сотрудники в вечерах принимали активное участие. На лекциях не все было понятно, но интересно очень.
Е.Д. Утомясь резвиться, я, помню, припадала к стереоскопам. Их было два или три. Если долго крутить окуляр, вдруг являлся стереоэффект: верблюды, дикие народы стояли как живые – даже страшно! И горы-пустыни – сделай шаг и иди по тем дорогам, к тем вершинам…
После каждой субботы я уходила последняя. Уже все молодые люди отправлялись провожать своих барышень по темной Москве, уже отец давно стоял в дверях с моей шубкой-кацавейкой. В конце концов, отцу все-таки удавалось выудить меня из зала. Захар Захарыч церемонно прощался, в двух руках держал мою и оставался убирать свои стереоскопы, волшебный фонарь, расставлять стулья. А мы с папой шли от Старомонетного переулка в Замоскворечье, через Каменный мост до Библиотеки имени Ленина (ведь Новокузнецкого метро еще не было), и я думала, что не дойду, ни за что, но надо дотянуть до эскалатора и сесть на ступеньки. Отец не препятствовал мне, он видел, что ноги у меня подгибаются, и жалел.
Но вот, наконец, Новый год, елка. Был Дед Мороз – молодой холостой океанолог Саша Живаго (он потом с этой фамилией наплакался).
А я, конечно, танцевала, но уже не так себе, в детских рейтузах, а вся в белоснежной крахмальной марле, стоящей колом, в блестках и искусственных кудрях, изготовленных на папильотках из газеты «Правда». (Целая ночь страданий! Но я готова была страдать.) Меня ждали вдохновенные импровизации (или я ждала содействия Терпсихоры). Мое явление и было тем Новым Годом, которого ждали все.
В.А. Большую елку устанавливали в конференц-зале, игрушки приносили из дома, очень примитивные, оставшиеся с «ранешних» времен. Их было мало. Основным украшением были бумажные цепи, которые мы с азартом клеили у З.З. в фотолаборатории; клеили столярным клеем, запах которого и теперь вызывает воспоминания о тех временах. Между стен зала натягивали нити, на которых повисал брошенный серпантин, склеенный из обрывков, которые кто-то приносил из дома. Бросали и конфетти – его пытались изготовить взрослые с помощью обычного дырокола, но дело не пошло. Были и иные планы – самодельные конфетти хотели разбрасывать с помощью неизвестного мне устройства (вроде фена), никогда раньше я такого не видел. На старый глобус пробовали наклеить осколки зеркала, освещать и крутить его, чтобы сделать видимость снегопада. Казалось, весь Институт был очень заинтересован: кто-то что-то предлагал, и все что-то делали.
Я был в маске лисицы, еще довоенной. Кое у кого были еще маски. Дед Мороз притаскивал большой ящик с подарками, помогали ему мамы и мы, скакавшие вокруг в ожидании подарка, будто помогали. В один из годов не хватило одного подарка, а запасного не было. Моя мама – она тоже работала в Институте – участвовала в комплектовании подарков и очень переживала недостачу. Я отказался от своего.
Е.Д. Володька, бедный ты, несчастный. Только сейчас я об этом узнала, через шестьдесят лет! Наверно, взрослые так нажали на тебя, как это они умеют, что просто жить дальше невозможно, если не пойти добровольно на их предложение. И нельзя было сказать об этом – компенсировать хотя бы славой. Ну а я, испытывая головокружение от успехов, получала от Захар Захарыча плюс к подарку еще и отдельную грамоту: «За изящные танцы». В следующие года, став школьницей, я приводила на елку своих подружек – делали балет-кордебалет вполне наивно, но и вдохновенно.
В.А. Да, и сотрудники стали просить разрешать им приводить не только своих детей, но и детей родственников. Чужих детей приводили чужие бабушки. Их дети бросались за серпантином, когда он был еще в полете, сматывали и отдавали бабушкам. Бабушки прятали его в сумки, на полу оставались жалкие обрывки. На следующий год серпантин мы делали заново.
50 лет назад не стало Анны Ахматовой. Но магия ее поэзии и трагедия ее жизни продолжают волновать и завораживать читателей. И одна из главных загадок ее судьбы – странная дружба великой поэтессы с великой актрисой Фаиной Раневской. Что свело вместе двух гениальных женщин с независимым «тяжелым» характером и бурным прошлым, обычно не терпевших соперничества и не стеснявшихся в выражениях? Как чопорная, «холодная» Ахматова, которая всегда трудно сходилась с людьми и мало кого к себе допускала, уживалась с жизнелюбивой скандалисткой и матерщинницей Раневской? Почему петербуржскую «снежную королеву» тянуло к еврейской «бой-бабе» и не тесно ли им было вдвоем на культурном олимпе – ведь сложно было найти двух более непохожих женщин, а их дружбу не зря называли «загадочной»! Кто оказался «третьим лишним» в этом союзе? И стоит ли верить намекам Лидии Чуковской на «чрезмерную теплоту» отношений Ахматовой с Раневской? Не избегая самых «неудобных» и острых вопросов, эта книга поможет вам по-новому взглянуть на жизнь и судьбу величайших женщин XX века.
Второй том новой, полной – четырехтомной версии воспоминаний барона Андрея Ивановича Дельвига (1813–1887), крупнейшего русского инженера и руководителя в исключительно важной для государства сфере строительства и эксплуатации гидротехнических сооружений, искусственных сухопутных коммуникаций (в том числе с 1842 г. железных дорог), портов, а также публичных зданий в городах, начинается с рассказа о событиях 1842 г. В это время в ведомство путей сообщения и публичных зданий входили три департамента: 1-й (по устроению шоссе и водяных сообщений) под руководством А.
В 1940 году в Гааге проживало около восемнадцати тысяч евреев. Среди них – шестилетняя Лин и ее родители, и многочисленные дядюшки, тетушки, кузены и кузины. Когда в 1942 году стало очевидным, чем грозит евреям нацистская оккупация, родители попытались спасти дочь. Так Лин оказалась в приемной семье, первой из череды семей, домов, тайных убежищ, которые ей пришлось сменить за три года. Благодаря самым обычным людям, подпольно помогавшим еврейским детям в Нидерландах во время Второй мировой войны, Лин выжила в Холокосте.
«Весна и осень здесь короткие» – это фраза из воспоминаний участника польского освободительного восстания 1863 года, сосланного в сибирскую деревню Тунка (Тункинская долина, ныне Бурятия). Книга повествует о трагической истории католических священников, которые за участие в восстании были сосланы царским режимом в Восточную Сибирь, а после 1866 года собраны в этом селе, где жили под надзором казачьего полка. Всего их оказалось там 156 человек: некоторые умерли в Тунке и в Иркутске, около 50 вернулись в Польшу, остальные осели в европейской части России.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Виктор Гюго — имя одновременно знакомое и незнакомое для русского читателя. Автор бестселлеров, известных во всём мире, по которым ставятся популярные мюзиклы и снимаются кинофильмы, и стихов, которые знают только во Франции. Классик мировой литературы, один из самых ярких деятелей XIX столетия, Гюго прожил долгую жизнь, насыщенную невероятными превращениями. Из любимца королевского двора он становился политическим преступником и изгнанником. Из завзятого парижанина — жителем маленького островка. Его биография сама по себе — сюжет для увлекательного романа.