В начале всех миров - [16]

И мир за ним, мир новый, настоящий!

«Там ежик мертвый, пап, ты видел?»

«Видел, Свет!»

Чего искал он на чужой сторонке!

Роса не слаще, черви не жирней.

Ежих чужих? Отвязней, да и только.

И в жены брать-то лучше поскромней.

Весенних дач недолог сон беспечный,

Трава зовет, гудит: «Да хватит спать!

Расти мне надо! Сок пахучий млечный,

Как хочет он на срезе выступать

Травинки каждой, стриженной косьбою,

Вставай, бездельник, плеши разрыхли!

Подсей меня, зеленой, под тобою

Я шевелюрой буду у земли».

Еще чуть-чуть. Со лба отбросит солнце

Лучей апрельских теплый желтый чуб.

И, ночь спугнув, грузовичок крадется,

Везя соседу Мише банный сруб.

Нет, не тебе…

«Синяя крона, малиновый ствол,

Звяканье шишек зеленых…»

Вот это текст! Только жалко не твой,

И не тебе на поклоны

Вновь выходить, от вниманья устав,

В куртке из сморщенной кожи.

Нет, ты, увы, Окуджавой не стал,

Да и не станешь, похоже.

Звякай струной за аккордом аккорд,

Тенором пой, баритоном,

Даже дискантом, как мартовский кот,

И не тебе на поклоны,

От клокотанья души не остыв,

Лихо на сцену врываться.

Нет, не Высоцкий ты… Это не стыд,

Да и не стоит стараться.

Будь сам собой. Что найдешь: опиши

В рифму без «крови-любови»,

В текст свой вложив теплый атом души,

Злую молекулу боли.

Может, услышат, прервав глухоту,

Глаз приоткрыв – и увидят,

Может, не завтра, и может, не тут,

«Нет» лишь скажи ты обиде.

Часовенка души

Покой и свет в душе усталость тела топят

в таинственной реке, текущей на восток.

Потерь, побед и бед теперь не нужен опыт,

В гусиный пруд слились и устье, и исток.

Забота без забот, веселье без похмелья,

Без пафоса слеза, без злой обиды гнев,

Покойная земля, припал всем телом к ней я,

И строю теплый кров, сарай, забор и хлев.

Зазубрен мой топор – не там бревно он тешет,

Не точена пила, и рез ее не прям,

Проекта нет совсем, и знает только леший:

А будет ли вообще построен этот храм.

Какой уж храм? Смешно! Часовенка в низине

с иконкой лишь одной «Нерукотворный Спас»,

Неужто тот костер погаснет и остынет,

Который я разжег, и горстку дров припас.

Течет поток машин не пафосного вида

На север в Кострому, по бывшей «Костромской»,

Неправдой снов теперь мне кажутся обиды,

Да были ли они? Прошли. Как в детстве корь…

Семь вечера в парке «Дубки»

Хосе Аркадио Буэндия показывал всем плошку с крупинками золота, словно он сам его создал. Удовлетворив общее любопытство, он наконец оказался лицом к лицу со своим старшим сыном, который в последнее время почти не заглядывал в лабораторию. Отец поднес к его глазам сухую желтоватую массу и спросил: «Что это, а?» Хосе Аркадио чистосердечно ответил:

– Дерьмо. Собачье.

Габриэль Гарсиа Маркес. «Сто лет одиночества»

Пронзителен в «Дубках» июльский запах дуба.

Скворечит детвора под взглядом сонных мам.

Не думай, голова, пожалуйста, не думай!

Чего просить, она не думает сама.

Вечерний тихий спад дня середины лета,

Он долог, как сонет, и грустен, как сонет.

Его судьба – уйти под ночь с последним светом

И возродиться вновь под именем «рассвет».

Ухоженый старик в отглаженной ветровке

Ротвейлера бранит лениво и длинно.

Но пуст собачий взгляд, он мыслями на тропке,

Где под кустом такой интригою Оно!

«Твой скудный мир – ничто, невольный повелитель,

А вислый нос так груб, желанья так просты.

О, мой собачий бог, как он нелюбопытен!

Ну, ты хоть раз взорли, айда со мной в кусты!

Ты долго свет коптишь, застал, как умер Сталин,

А рыжий тот нахал, должно быть, правнук твой.

Ведь Ею этот знак в кустах густых оставлен.

Смотри, старик, смотри: он цветом – золотой!

А в запахе его – стрелой желанья ноты,

Пойми меня, мой друг, ну ты не так уж ветх!

О, мне б к тому столбу, поднять повыше ногу

И дать ей свой ответ, свой золотой ответ».

В нем «бросить все» призыв за сладость злую сцепа,

Окрестным кобелям угроза всех порвать.

Как ваша жизнь в любви убога и нелепа!

Цветов ненужный шик, скрипящая кровать.

Июльская жара, тяжелая, как штанга,

В ротвейлерских глазах азарт сменила грусть.

В московских небесах исчез собачий ангел,

Лишь шепот по кустам: «И где же ты, Мисюсь?»

Посвящается Валентине Волошиной

В обшарпанном номере статей советских

Обшарпанный стол и обшарпанный стул,

Настольная лампа на полочке ветхой,

Как будто лет сорок, как мир здесь уснул.

Солдаты войны никому не понятной —

Осенние мухи пред мутным стеклом,

И вид неопрятный постели помятой,

Вошедшего взгляду открыт как назло.

Сквозит холодком из-под двери балконной,

И водочной порции просит душа.

Всего-то чуть-чуть, без желанья и стона,

Полпальца до дна. И глотнуть не спеша,

Прочувствовав горечь запретного зелья,

Ненужность поступков и зыбкость границ.

И странное чувство: «А здесь-то зачем я?

Средь этих пространств и мелькающих лиц».

А Волга течет, огибая Лунево,

Набросив халатик осенних лесов,

И мы для нее только повод и довод

Для диспута с Богом, что жизнь – это сон.

A capella (пение без аккомпанемента)

«Эх, Андрюша, нам ли быть в печали!»…

Компания подвыпивших людей

Поет, не больно стукаясь плечами,

В какой-то общепраздный будний день.

Они поют, на все лады играет

Ребристым телом вятская гармонь,

А городское солнце догорает,

Встает Луны обкусанный ломоть.

Цветут сады и розовым, и белым,

И горы крутят с блеском фуэте,

Уходят в ночь ни с чем воровки-беды,