В Москве полночь - [50]

На чрезвычайном заседании Совета Безопасности рассматривались жалобы Ирана и Турции — боевые действия разворачивались в опасной близости от их границ.

Российский представитель в Совете Безопасности сначала отмалчивался, а потом посоветовал правительствам стран-жалобщиц сначала разобраться со своими курдами, прежде чем указывать великой державе, которую он имеет честь представлять, что ей надлежит делать для обеспечения мира и спокойствия на южных рубежах. Газеты мира тут же обозвали выступление российского представителя «беспрецедентным со времен Хрущева, стучавшего ботинком по трибуне ООН.» Президент США пригрозил затормозить кредиты, направленные России, а президент Франции обратился в Европарламент с требованием приостановить рассмотрение документов о приеме России в Сообщество.

Иностранные корреспонденты обрывали телефоны в российском МИДе, требуя пресс-конференции, на что им отвечали, что начальник Управления печати внезапно заболел, его заместитель в отпуске, а сам министр от встречи с журналистами отказывается, так как занят подготовкой срочного визита президента в Японию.

Через сутки после наступления на базы партизан по той же первой программе Содружества выступил генерал-майор Кулик, назначенный уже командующим группой войск в Шаоне. Почти двухметровый, краснощекий мужик с руками, похожими на тюленьи ласты, давал интервью телевизионщикам под сенью винтов флагманского «крокодила».

— Когда убивают женщин и детей, — веско ронял медвежьим басом генерал с птичьей фамилией, — русский солдат не может остаться равнодушным! Вот таким образом. И я, как русский солдат, ответственно заявляю: больше кровопролития в Шаоне не будет. Вот таким образом.

— Однако, господин генерал, — влез корреспондент грузинского телевидения, — российская армия ведет войну против мужей тех самых женщин, которых вы собираетесь защищать!

— Да, — согласился генерал Кулик. — Кровь льется, даже когда аппендикс отнимают. Однако, думаю, вдов тут будет меньше, чем у вас в Абхазии. Вот таким образом.

Повернулся и поднялся в «крокодил». Картинка дернулась — оператор убегал от винтов.

Седлецкий выключил телевизор и повернулся к Лопатину:

— Зря генерал полез в телекомментаторы… Не его это дело.

Лопатин угрюмо промолчал.

— Мне в город надо, — сказал Седлецкий. — Можно воспользоваться дежурной машиной?

— Берите, — сказал полковник.

И пошел к сейфу. Седлецкий в дверях оглянулся: комдив доставал из сейфа бутылку. Совсем расклеился Константин Иванович. А с виду такой собранный…

Мирзоев, как обычно, дожидался у моста — чтобы не рисоваться в части рядом с Седлецким, который для офицеров дивизии продолжал оставаться представителем Минобороны.

Пока доехали, их несколько раз останавливали патрули десантников, но пропуск коменданта города, который демонстрировал Мирзоев, действовал безотказно. Лишь в одном месте попался патруль самообороны. Пристал с вопросами. Мирзоев тихо сказал на местном языке:

— Отвалите! Русского везу… Сейчас свистнет своих!

— Почему столько патрулей? — удивился Седлецкий.

— Клопы от кипятка куда бегут? — засмеялся Мирзоев. — В другую щель. Мы их в горах ущемляем, а они, значит… Сюда. Вот и ловят.

Их уже ждали в полуразрушенном доме, где окна были занавешены плащ-палаткой. Тускло светила, треща и сыпя искрами, керосиновая коптилка. Седлецкий встал так, чтобы лицо не попадало в колеблющийся круг жидкого света. В комнате, усыпанной битым стеклом и штукатуркой, было двое — худой ополченец и коренастый малый в гражданском.

— Это и есть московский человек? — спросил ополченец у Мирзоева. — Ладно… Скажи ему, что Абдрахман собирается взорвать Кумаринскую плотину.

— Можешь говорить прямо мне, — с некоторой заминкой подбирая слова, произнес Седлецкий. — Зачем Абдрахману плотина?

— Под ней город, — сказал ополченец. — Абдрахман велел передать, что ждет до завтрашнего полдня. Если русские не выпустят его с гидростанции — он взорвет плотину.

— Абдрахман лжец! — накручивая себя, прошипел Седлецкий. — Он обещал сдаться без условий. Я выпросил у русского генерала жизни людей Абдрахмана! Как я посмотрю теперь в глаза генералу? Передай Абдрахману, что он не мужчина.

— Можешь сам это сказать Абдрахману, — чуть поклонился ополченец. — Если, конечно, московский человек, ты тоже мужчина и не боишься назвать в глаза джигита лжецом.

— Я скажу это Абдрахману, — мрачно пообещал Седлецкий. — Обязательно скажу. Перед тем, как расстреляют этого негодяя с раздвоенным змеиным языком.

— Так не годится, господа, — вмешался молчавший до сих пор гражданский. — Вы неправы, уважаемый человек из Москвы. Нельзя рисковать городом, потому что вам не нравится Абдрахман. Он ведь только спасает своих людей. Надо с ним договариваться, уважаемый московский человек.

Седлецкий уже заметил, что в обращении к нему ополченец и гражданский употребляют слово, обозначающее у горцев и «человек» и «гость». Не хватает только крохотной уважительной приставки, которая и придает слову второе значение. Такой вот филологический нюанс.

— Хорошо, — сказал Седлецкий хмуро. — Повтори, чего он хочет.

— Ваши солдаты должны уйти из Кумаринского ущелья и пропустить Абдрахмана в сторону границы, — сказал ополченец.