В Москве полночь - [17]

Так еще лучше. Если, предположив невероятное, люди из ГБ знают о его купейном билете, то не сразу доберутся. Впрочем, подумал Акопов, шагая за проводником, у него только и осталось забавы — предполагать невероятное…

Через час, когда вагон давно спал, он вышел в тамбур.

Здесь опять каменно маячил Назар.

— Все тихо?

— Тихо. Пожалели тебя и успокоились.

— Как вы засекли соседей?

— Они сели в последний момент. До самого отхода поезда болтались в Ташкенте на перроне. Видно, опасались, что ты на ходу спрыгнешь. Потом пошли с двух концов вагона. Явно искали. Увидели тебя — расслабились. А до этого немножко нервничали. И вообще…

— Вот именно, вообще… — вздохнул Акопов. — Теперь видишь, до чего нервозность доводит? Нет соображений — как они на меня вышли?

— Сдал кто-то, какие еще соображения, — невозмутимо сказал Назар. — Других соображений нет.

— Верно. Сдали. Но почему только меня?

— Потому что нас с Юсупом готовили отдельно. Потому что мы подключились только в Ташкенте. Следовательно, сдали высоко — в Москве.

— Умница, — потрепал напарника по плечу Акопов.

— Ты их… совсем? — неуверенно спросил Назар.

— Другого выхода не было, — помрачнел Акопов. — Отрываться приходилось с гарантией. В кошки-мышки играть некогда.

— Понимаю, — тихо сказал Назар, отвернувшись к окну. — И все же…

— Не думай об этом, — мягко сказал Акопов. — Такая работа. И мы, и соседи по нормальным законам не живем… Мы над законом. Или за ним. Точнее, вне закона. В нашем деле неприменимы категории «плохо» или «хорошо». «Нужно» или «не нужно»! Вот и все. У Киплинга, не помню в какой вещи, есть прекрасная мысль, хорошо иллюстрирующая нашу ситуацию… Имейте в виду, мол, что в маленьком, скрытом от мира обществе, где нет общественного мнения, все законы смягчаются. Почти дословно.

Они долго молчали.

— Любишь Киплинга? — наконец, спросил Назар.

— Нет… Плохой писатель. И совершенно не знает Восток. Я его перечитал, представь себе, после Афгана… Ладно. Разбежались. А Юсупу передай — сходим в Джетыкургане. Боюсь, на конечной остановке уже будут дожидаться.

— Они могут дожидаться и в Джетыкургане, — резонно заметил Назар. — И на любой другой станции.

— Сходим в Джетыкургане, — повторил Акопов. — Раздельно. Идем на рейсовый автобус или на такси. Визуальная сигнализация прежняя. Ну, ни пуха, ни пера, как говорят старшие братья.

— Ни два пера, ни три пера! — невесело хохотнул Назар.

— Грубо, грубо! — поморщился Акопов. — Будь тоньше…

10

— В Москве полночь, — сказал приятный женский голос в крохотном приемничке над головой Юрика. — Передаем последние известия. Сегодня на центральной площади Чор-Минор продолжалась сидячая голодовка оппозиции…

— С жиру бесятся, — прокомментировал Юрик это сообщение. — Я там в армии служил. Шашлыки — во! Сожрешь палочку — и целый день свободен. Яблоки — вот такие, с кулак, во рту тают. А про виноград вообще молчу — ведрами его ели. Обжираловки на каждом углу. А теперь, значит, голодают. Похавали шашлыка, закусили виноградом — и голодают. Еще похавали — и опять голодают.

На улице дождь лупил. Вода, подсвеченная красноватыми светильниками бара, стекала по окну, забранному толстой чугунной решеткой. На решетку присобачили кашпо с вьющимися цветами. Уютно здесь было. Стойка, высокие табуреты и панели по стенам обтягивал кожзаменитель песочного цвета. Шкафчики и полки сияли никелем, граненым мороженым стеклом. А Юрик в темно-вишневом смокинге, при черной бабочке, с тореадорскими баками и усами в ниточку смотрелся картинкой.

Народ разошелся. Только в углу за столиком попивала коктейли пара «голубых», нежно угощая друг друга солеными орешками. Да еще рядом с Толмачевым у стойки маялся пожилой носатый субъект в тесноватой молодежной курточке.

— Их бы к нам, в Москву, — сказал Юрик, дыша в бокал и яростно полируя его полотенцем. — Мне-то хорошо — не заработаю, так украду. А вот соседи, пенсионеры… Оба воевали, а потом строили светлое будущее… Они последний хрен без соли доедают. Эти бастовать или голодовать не пойдут — по дороге кончатся.

— Брат у меня там, — сказал носатый, глядя в рюмку. — Родной брат… Давно ему говорю, идиоту: мотай со своих гребанных югов! Мотай! Зарежут козла… Ну, вот он и досиделся… Квартиру не поменяешь — нет ушибленных, а бросить жалко. Да, зажали нашего русачка, вусмерть зажали. Как вы полагаете, уважаемый, этот бардак долго протянется?

Толмачев, бездумно выбирая с блюдца орешки, ничего не ответил.

— Вусмерть зажали… Зелеными флагами машут. Независимость… Вы там, случайно, не были?

Отмалчиваться было неудобно, и Толмачев нехотя ответил:

— Нет. Не пришлось.

Хотя мог бы рассказать и о площади Чор-Минор, и о самом городе, где эта площадь находилась — о прекрасном и нежном городе, который недаром назвали Парижем Средней Азии. Месяц назад Толмачев ездил туда в командировку. Местные товарищи попросили разобраться с крупной партией отравляющих веществ, захваченных на базе одной тергруппы. Крепко там всполошились — думали, что у них под носом действует неконтролируемый канал. То ли из Афганистана, то ли из Китая. Неделю Толмачев трудился, как пчелка, над анализами, спектрограммами и образцами. И успокоил товарищей, доказал, что сильнодействующее ОВ, ни в каких каталогах не обозначенное, — родное, сработанное в кустарных условиях, чуть ли не в кастрюле-скороварке.