«В моей смерти прошу винить Клаву К.» - [3]

— Вот я, например, всю жизнь своим умом жила и никогда об этом не жалела! — весело сказала мама и вместе со мной заплясала твист. У неё тоже очень хорошее чувство ритма и замечательная непринуждённость в движениях. — Главное, не надо никогда ни о чём жалеть! — ещё веселей сказала мама.

Мы так танцевали, что в серванте зазвенела хрустальная посуда. Затряслись на подставках мамины глиняные, гипсовые и бронзовые скульптуры — всякие бюсты, надгробья, фигурки танцующих балерин…

Моя мама скульптор, и на тех её работах, которые выставлялись, блестели медные пластинки: «В. С. Климкова. 1968 год».

— Меня Неонила Николаевна вчера из хора выгнала, — сообщила я маме, приседая в твисте почти до пола. У меня это здорово получалось. — Говорит, что слуха нет.

— Он у тебя внутренний. А главное в жизни чувство ритма. И этого у тебя никто не отнимет.

— По арифметике за контрольную двойка! — Стараясь перекричать Прэсли, подсовывала я маме новости, о которых лучше всего сообщать в подходящую минуту.

— А куда Серёжка смотрел?

— Он ногу на брусьях растянул. У него справка была.

— Значит, теперь исправишь, — бодро ответила мама. А когда Прэсли перестал надрываться, мама схватила меня на руки и начала целовать. Целовала, целовала, пока не заплакала.

— Что ты, мамочка? Не плачь, мамочка! — старалась я её успокоить.

Мама притихла, а потом посмотрела на меня, как будто в первый раз видит.

— Как это у тебя слуха нет? — спросила она. — В доме такой инструмент, а у неё, видите ли, нет слуха. И потащила меня к пианино.

Она стукнула по клавише и сказала:

— А ну, пой! А-а-а-а…

— А-а-а-а, — спела я.

— Не «а-а-а», а «а-а-а», — рассердилась мама.

Между её первым и вторым «а-а-а» разница была не так велика, чтобы из-за неё стоило поднимать шум.

— Чтобы у моей дочери не было музыкального слуха! — вознегодовала мама. — У меня — абсолютный. У отца был превосходный… В кого ты уродилась?

— У меня внутренний, — оправдывалась я.

— Тебе слон на ухо наступил! А ну марш из дома, бездарь! Ко мне сейчас люди придут.

Слегка прихрамывая, Серёжа топтался вокруг покрытой снегом шелковицы.

— Замёрз? — опоздав минут на двадцать, сочувственно спросила я.

Серёжа отрицательно покачал головой и даже расстегнул свою болоньевую куртку, из кармана которой торчал вязаный шарф. Воротник его рубашки тоже был расстёгнут. Треугольник обнажившейся груди сразу стал того же цвета, что и Серёжины уши. Шапку он лихо вертел на пальце.

— Пошли? — спросила я, ковырнув меховым сапожком скрипучий сугроб.

— По-по-шли, — лязгнул зубами Серёжа.

— Как бы наша шелковица не погибла, — пожалела я дерево, а не Серёжу, потому что он бы мне этого не простил. — Мама говорит, что климат меняется из-за атомных испытаний…

Мы уже довольно далеко отошли от нашей шелковицы.

— Ерунда. Учёные подсчитали, что все атомные взрывы на земном шаре…

Он замолчал, заметив, что я сразу отключилась. Единственный Серёжкин недостаток — это слишком обширные знания.

— А к маме опять сегодня люди придут, — вздохнула я.

Он ответил не сразу.

— Ты должна её понять. Твоя мама одинокая женщина.

— Она говорит, что ей никто не нужен, кроме меня.

— Все они так говорят. А потом: «Серёженька, хочешь, чтобы у тебя был маленький братик?»

— Но ты же Шурика очень любишь.

— Теперь, когда никуда не денешься. А тогда они с моим мнением не посчитались.

Перед тем как открыть дверь своей квартиры, Серёжа надел шапку, шарф и застегнул куртку.

— Чтобы старики не паниковали, — объяснил он и вынул из-за пазухи бутылку с молоком. — Всё Шурику. Я теперь в доме последний человек.

Поставив свой портфель на кафельные плитки, я начала распутывать шарф, который Серёжа завязал на шее морским узлом. Серёжа сначала отбрыкивался, а потом притих. Он бы мог простоять так всю жизнь, если бы нам не надо было делать уроки.

Когда Серёжа открыл дверь, мы услыхали захлёбывающийся плач Шурика и радостный вопль тёти Риты:

— Молочко пришло! Не плачь, Шурик, не плачь, маленький, сейчас тебе мама кашку сварит…

— Видала? — сказал мне Серёжа.

Тётя Рита ворвалась в переднюю, схватила бутылку с молоком и, даже не кивнув мне, исчезла.

— Вот оно, молочко, — снова донеслось до нас.

От этого известия Шурик стал захлёбываться ещё больше.

В переднюю вошёл дядя Паша.

— Не обращайте внимания на ненормальную! — сказал он, а потом, как всегда притворяясь грубияном, позвал жену:

— Ритка, давай сюда!

— Сейчас!

И уже с кастрюлькой тётя Рита появилась в передней.

— Ты посмотри, в чём этот нахал разгуливает в двадцатиградусный мороз! Помог бы даме раздеться, недотёпа! — прикрикнул на Серёжу отец и ловко стянул с меня шубку.

— Не все же такие умельцы, как ты! — съехидничала ревнивая тётя Рита. — Клава, откуда у тебя такая шубка?

— Мама сшила, — ответила я.

— Вот что настоящие женщины умеют! — воскликнул дядя Паша.

— Те, кто сидят дома, а я каждый день номерок вешаю… Клавочка, проследи за Серёжей, чтобы он пальто надевал, а то ещё схватит грипп и заразит Шурика, — попросила меня Серёжина мама.

— Хорошо, — пообещала я, и мы с Серёжей вошли из передней в комнату.

Шурик стоял в своей кровати, вцепившись ручками в сетку. Он гукал и пускал слюни. Увидев Серёжу, Шурик заулыбался во весь свой беззубый рот.