В мечтах о швейной машинке - [65]

– Одевайся и жди на улице! Брысь! – ни нижнего белья, ни обуви я ей не дала.

– Холодно же! – возмутилась она.

Основательно встряхнув шаль, я разрешила Ассунтине в неё закутаться и, захлопнув дверь, продолжила поиски, на сей раз вооружившись кисточкой. Как-то мне довелось работать на одну еврейскую семью, и я видела, как перед праздником женщины на коленях отмывали пол, отыскивая при помощи пёрышка каждую завалящую крошку. Для церемонии, уж и не знаю какой, дом должен быть чистым, объясняли они. Предмет моих поисков был куда больше хлебной крошки – и всё же, обшаривая квартиру сантиметр за сантиметром, я не могла его найти. Но пытаться продолжала.

Где-то через час я услышала стук в дверь.

– Пошла вон! – крикнула я, решив, что это вернулась Ассунтина.

Но стук повторился, громче, а следом послышался грубый мужской голос:

– Полиция! Открывайте!

Сердце замерло. Выходит, старая ведьма времени зря не теряла! Она и в самом деле написала на меня донос, натравила полицию! Что мне оставалось? Только поскорее натянуть нижнюю юбку прямо на ночную рубашку и, пригладив волосы, идти открывать. Однако, увидев полицейских, я вдруг поняла, что больше не боюсь. Мной овладело безграничное спокойствие, словно разум уже принял неизбежное. В конце концов, случилось только то, что и должно было случиться. Все мы – лишь опавшие листья, гонимые ветром.

Их было двое. И обоих я знала: именно они допрашивали меня после смерти Мисс. Один постарше, коротко стриженый, с огромным пузом, перетянутым форменным ремнём. Другой молодой, щеголеватый, почти элегантный. Первый помнился мне добродушным, терпеливым, склонным время от времени пошутить; второй – холодным, презрительным, неприязненным сухарём, чьи тонкие, похожие на незажившую рану губы слишком часто кривила жестокая ухмылка. Мне говорили, что по инструкции полицейские и должны работать парами, распределив между собой роли «хорошего» и «плохого», как в глупых комедиях. Но тогда мне показалось, что старший в самом деле был человеком мягким и сострадательным, которому суровость претила, даже когда была необходима. Заметив, что я плачу от отчаяния из-за смерти Мисс, он по-отечески меня утешал. А вот молодой, напротив, сразу дал понять, что пристрастие юных девушек к романам неизбежно ведёт к развращению морали, и это делает мои показания, как говорят закон и дамы-благотворительницы, «ненадёжными», то есть мало заслуживающим доверия.

За ними в дом юркнула Ассунтина, которая первым делом бросилась на кухню за куском хлеба, а после так и осталась жевать его возле раковины, внимательно глядя на происходящее. Я поняла, что полностью в её руках. Расскажи она сейчас, где спрятала кольцо, – и я пропала.

– Уборку затеяли? – поинтересовался старший, увидев, что в квартире всё вверх дном. Его внимание сразу же привлекла швейная машинка: похоже, таких ему видеть не приходилось. Подойдя ближе, он коснулся ручки, попробовал крутануть, но колесо застряло. Младший с любопытством озирался по сторонам: поставил на место одно из бабушкиных кресел, которое я опрокинула, снял с подоконника горшок с геранью, заглянул под блюдце.

Старший тем временем устроился за кухонным столом и достал какие-то бумаги.

– Ну-с, барышня, на вас жалоба, – нехотя буркнул он.

В подробности допроса и того, что за ним последовало, я вдаваться не буду. Эти воспоминания даже после стольких лет заставляют меня смущаться, а щёки пылают от жгучего стыда, словно мне и в самом деле есть чего стыдиться.

Если коротко, донна Лючиния, как и грозилась, обвинила меня в том, что я блудница, которая скрывала свой тайный промысел за ремеслом швеи. А также, воспользовавшись постыдной близостью с неким студентом из добропорядочной семьи, похитила украшения и другие предметы неуказанной ценности.

Старший из полицейских сразу сказал, что первому обвинению – в «известной деятельности», как было написано в жалобе, – не верит и, более того, считает смехотворным, поскольку на протяжении многих лет знал и меня, и мою бабушку, приглядывая за нами, как и за всеми прочими бедняками в нашем квартале, вынужденных общаться с богачами накоротке и оттого подвергавшихся самым разнообразным искушениям. Он прекрасно знал, в каких семьях я работала, чем занималась, и, главное, что не имела привычки бездельничать. А вот молодому, служившему в нашем районном комиссариате недавно, моей безупречной репутации показалось мало: он намеревался всё проверить и выслушать перечисленных в жалобе свидетелей. Но прежде всего потребовал медицинского осмотра – уж и не знаю, из злорадного удовольствия вообразить себе то, чего всё равно не мог увидеть, или просто чтобы меня унизить и напугать меня, «сбить спесь», как он сам выразился, прочтя в моих глазах смятение и ужас перед подобной перспективой.

«А что сразу в слёзы? – глумился он. – Коли всё у тебя на месте, так и бояться нечего». Возможное нарушение моей невинности его, казалось, вовсе не волновало – скорее забавляло, пробуждая самые низменные мужские инстинкты. Как после забавляло хватать меня и всюду трогать под предлогом поиска украденных драгоценностей.