В мечтах о швейной машинке - [21]

Первый день, как и говорила синьорина Джемма, мы полностью посвятили кройке и сборке первого платья, предназначавшегося хозяйке. Отдельные кусочки ткани были соединены с помощью булавок, а затем сметаны. Я никогда не видела, чтобы кто-то работал с такой скоростью, уверенностью и мастерством, как синьорина Джемма. В раскрое не оставалось ни единого лишнего сантиметра ткани, даже там, где были предусмотрены вытачки или подгибы, необходимые дополнительные припуски рассчитывались до миллиметра. С выкроенными деталями приходилось обращаться крайне осторожно, чтобы край на срезе не сыпался и не разлезался до того, как его выровняют (с шёлком и парчой это случается чаще, чем с другими тканями, а вот с перкалем – никогда, это знала даже я), но после того, как каждая деталь – рукава, воротник, различные части лифа и юбки, драпировочные ленты – приложат к синьоре Терезе, тщательно вымеряют, сметают, повторно измерят и наконец сошьют. Именно для этой операции нужна была моя ручная машинка, в которую синьорина Джемма велела установить самую тонкую иглу. Она хотела воспользоваться машинкой и для рюшей с подгибами, но я объяснила, что на ручной машинке невозможно вести прямую строчку так близко к краю. При помощи педали я могла бы попытаться сделать это, натягивая ткань обеими руками, но с парчой даже в этом случае было бы очень сложно справиться. Синьорине Джемме пришлось смириться с тем, что такие детали придётся шить вручную, прижимая края портновским метром и утюгом, как они раньше и делали.

Подошло время обеда, но работа не останавливалась, так как все члены семьи были при деле. Когда Томмазина принесла чайник и поджаренный хлеб, четыре швеи поочерёдно буквально на минуту отошли от стола, одним глотком выпив по чашке чая и быстро проглотив гренки, сполоснули руки в тазу и поспешно вернулись к работе. Мне поесть не предлагали. «Дома поужинаешь, – заявила синьорина Джемма. – А завтра принеси какой-нибудь перекус: дольше пяти минут я тебе отдыхать не дам».

Когда стемнело, над столом зажгли керосиновую лампу матового розового стекла. Свет был таким тусклым, объяснила мне синьора, потому что фитиль подрезали в зависимости от того, была ли ткань светлой или темной, а яркие цвета той, с которой мы работали, и в темноте ни с чем не спутаешь. Но меня удивило, что адвокат Бонифачо требовал экономить даже то малое количество керосина, что сгорало в лампе.

Меня отпустили, когда колокол Санта-Катерины начал звонить к вечерне: я уже опасалась, что мы не закончим до самого конца службы. Глаза болели, кончики пальцев были исколоты, ведь напёрсток защищал только один из них. Домой я пришла уже в полной темноте, ориентируясь по редким газовым фонарям, и поняла, что слишком устала, чтобы готовить: сжевала только ломоть хлеба с сыром да согрела стакан молока. Как же велик был соблазн бросить работу, не явиться наутро или отправить Ассунтину, дочь гладильщицы, живущей через улицу, сказать, чтобы искали себе в помощницы кого-нибудь другого... Но я знала, что не смогу так поступить: ведь тогда все узнают, что я не заслуживаю доверия, и никто больше меня не позовёт. Да и потом, несмотря на всю необычность ситуации, несмотря на чрезмерность прилагаемых усилий и то, что мне не предложили даже обеда, я поняла, что этот новый опыт меня многому научит: я ведь не брала настоящих уроков шитья – моим единственным учителем была бабушка, никогда не видевшая, как шьют знаменитые портные, чью руку я теперь могла угадать в витринах дорогих магазинов и в иллюстрациях из модных журналов, о которые бабушка, скорее всего, даже не знала. Но я-то пролистала из них великое множество – во всяком случае, вполне достаточно, чтобы понять: мастерство синьорины Джеммы намного выше, чем опыт и навыки других местных швей, она обладает идеальной техникой, тонким вкусом и даже, думалось мне, настоящим талантом. Открой она ателье, увела бы лучших клиентов и у «Высшего шика», и у «Прекрасной дамы». В конце концов, заказ в доме Провера будет закончен через какой-то месяц, но он стоит того, чтобы перетерпеть голод и усталость.

Глаза уже совсем слипались, но я всё-таки нашла в себе силы выйти на улицу, дойти до гладильщицы, настолько бедной, что всегда отчаянно нуждалась в возможности заработать несколько лишних монет, и попросить её за скромную плату приготовить мне немного поленты, чтобы завтра с утра я могла взять уже поджаренные ломтики, завёрнутые в промасленную бумагу, а вечером оставить мне на плите ужин: хотя бы минестру^[6] с чечевицей и фенхелем. Но главное – в течение всего месяца позаботиться об уборке лестниц в моем доме, как она это обычно делала, когда я брала большие заказы. Кошелёк в верхнем ящике комода к тому моменту уже почти опустел, и мне впервые пришлось запустить руку в жестянку. Что ж, потерплю, не схожу в этом году в театр. Я надеялась, что хозяйка не станет жаловаться на эту временную подмену, поскольку чувствовала, что всё равно не смогла бы вставать каждое утро в половине пятого, а потом до самой вечерни работать иголкой.

Рухнув наконец в постель, я уснула так крепко, что с утра не смогла вспомнить ни единого сна – только яркие цвета и узоры парчи, превратившейся, однако, не в модное платье по парижской моде, а в украшенное цветами сакуры кимоно из оперы «Мадам Баттерфляй», которую я видела в прошлом году в театре. И когда назавтра я снова увидела эту ткань и этот рисунок, мне тотчас же вспомнились репродукции гравюр с изображением японские пейзажей: я не раз восхищалась ими, встречая в журналах, а недавно видела несколько штук в гостиной синьорины Эстер. Маркиза рассказывала, что за границей Япония несколько лет назад вошла в моду, породив стиль, который так и назывался – «японизм».