В мечтах о швейной машинке - [12]

– Тужьтесь, маркиза, сильнее, – бормотала повитуха.

– Открывайте! Впустите меня! – вопил доктор, продолжая колотить в дверь. Наконец щеколда уступила, и когда в проёме показался саквояж, я вскинула лампу над головой.

– С ума сошла? Прочь с дороги, соплячка! Дай мне пройти!

Но я не отступала, готовая обрушить мраморный пьедестал ему на голову. Уверена, ещё минута – и на моей совести была бы загубленная душа, но в этот момент спальню огласил ликующий возглас повитухи:

– Чудесно! Вот и малыш! – и следом детский плач.

Я опустила лампу. Доктор смущённо замер у двери.

– Мальчик или девочка? – послышался усталый голос матери.

– Девчушка, красавица!

– Что ж, значит, у маркиза Риццальдо не будет наследника. Ни сейчас, ни когда-либо ещё, – громко, несмотря на слабость, заявила Эстер, заливаясь истерическим смехом. И лишилась чувств.

В спальне воцарился настоящий хаос. Повитуха перерезала пуповину младенца, завернула девочку, всё ещё перепачканную кровью, в пелёнку и велела мне держать её, пока сама она пыталась привести мать в чувство, чтобы помочь ей с последом. Доктор поставил саквояж на пол и склонился над ним, но не успел даже открыть его, как я, не выпуская новорождённой, пнула его ногой, крикнув: «И думать забудь!» В этот момент дверь распахнулась, и вошёл синьор Артонези в сопровождении горничной. Передав ему внучку, я бросилась к кровати. Благодаря усилиям повитухи синьорина Эстер уже пришла в себя и узнала отца.

– Папочка! – воскликнула она. – Если Гвельфо вернётся, не впускай его!

– Но... почему?

– Маркиза бредит, – вмешался доктор.

– Ну-ка, поглядим на плаценту, – пробормотала акушерка, не обращая внимания на собравшихся. – Кажется, все в порядке. Эй, ты, – обернулась она к горничной, – чего стоишь, разинув рот? Беги в кухню и принеси горячей воды, да побольше.

– Не впускайте его, – повторила Эстер. – Моего мужа. Я не хочу его видеть. Никогда.

И она сдержала слово. Синьор Артонези, пока мы, женщины, обмывали и одевали новорождённую, вполголоса переговорил с дочерью.

– Когда она сможет встать с постели? – спросил он повитуху, демонстративно игнорируя доктора. – Мне хотелось бы отвезти её домой.

– Вы что же, убить её хотите! – воскликнул доктор.

– Ну, раз уж Вы этого вовремя не сделали... – язвительно бросила маркиза: я поверить не могла, что в таком состоянии, взмокшая от пота, подавленная и совершенно обессиленная, она способна на подобный сарказм.

– Пару дней ей лучше бы не вставать, – нахмурилась повитуха.

– Хорошо, мы не станем заставлять её подниматься, – кивнул отец.

Не прошло и получаса, как синьор Артонези организовал перевозку. Конюха он послал в пивоварню за двумя самыми сильными рабочими, которые явились с большим крытым фургоном, запряжённым двумя лошадьми, а сам тем временем выпроводил доктора, твёрдо заявив, что в его услугах более не нуждаются, хотя и присовокупил к этим словам внушительный чек. Синьорину Эстер осторожно пересадили в мягкое кресло; двое пришедших рабочих без особого труда снесли его вниз по лестнице и погрузили в фургон. Мы тоже забрались внутрь: повитуха с новорождённой на руках, синьор Артонези, вцепившийся в руку дочери, и, наконец, я с большой корзиной, полной атласа, лент и кружева – приданого малышки. Конечно, в отцовском доме Эстер без труда нашла бы одежду и себе, и ребёнку, но девочке в скором времени понадобится целый гардероб, и я решила, что не готова оставить на вилле результат семи месяцев нашей работы.

Через несколько часов после переезда, когда маркиза уже спала в большой кровати, некогда принадлежавшей её матери, повитуха в соседней комнате меняла новорождённой пелёнки, а я как раз собиралась возвращаться домой, послышался громкий стук в дверь. Мы выглянули на улицу: как и следовало ожидать, это был маркиз. Вернувшись на виллу, он, вне себя от изумления и возмущения, обнаружил, что спальня пуста, а о случившемся узнал лишь от конюха. И если цепь событий он восстановить, пусть и с трудом, но смог, то причину произошедшего, разумеется, так и не понял. Эстер наотрез отказалась не только обсуждать или объяснять свои поступки, но даже и встречаться с маркизом. Синьор Артонези тоже его не принял, прислав вместо этого своего адвоката, безжалостного лиса, который с ходу отверг все требования брошенного мужа, выставив его в самом невыгодном свете, – уж и не знаю, как он это сделал: не то было время, чтобы жена могла беспрепятственно покинуть семейный очаг, не говоря уже о том, чтобы оставить при себе законный плод брака. Эстер Артонези преуспела лишь благодаря поддержке и деньгам отца. Впрочем, не исключено, что, роди она мальчика, а не девочку, муж не так легко смирился бы с приговором и сражался бы за воссоединение с ребёнком куда дольше и решительнее.

Но что мучило маркиза больше всего (даже больше собственной уязвлённой гордости), так это необъяснимость причин, в одночасье превративших безграничную любовь его молодой жены в столь же глубокую ненависть. Единственная гипотеза, которую он сподобился выдвинуть, заключалась в том, что из-за родовых болей она попросту сошла с ума.

Правду, кроме нашей героини и, вероятно, её отца, знали только мы с повитухой, но ни одна из нас не проболталась. Повитуха за свою жизнь многое повидала, для меня же произошедшее стало смертельным разочарованием. Обнаружив, что величайшая в мире любовь оказалась ложью, что счастливый финал встречается только в глупых романах, а даже лучшие из мужчин – эгоистичные предатели, совсем как Пинкертон, я лишилась иллюзий, которыми себя тешила. Верить нельзя никому. «Жизнь моя, сердце моё, я прекрасно проживу и без тебя, так будет даже лучше».