В лучах прожекторов - [23]

— Ты что, ошалел?!:— кричал Алексей, когда машина, выйдя из петли у самой земли, выполняла уже боевой разворот. Еще мгновение — и самолет покатился по земле.

— Да ты, друг, с ума сошел! — продолжал возмущаться Алексей, когда самолет заканчивал пробег.

Я выпрыгнул из кабины и побежал к командиру полка. Лицо горело от возбуждения. Запыхавшись, доложил:

— Товарищ майор, ваше задание выполнено. Склад боеприпасов уничтожен!

И только тогда заметил, что Куликов бледный от гнева.

— Кто вам разрешил хулиганить над аэродромом? — спросил он. — Вы лихач, а не летчик. Я отстраняю вас от полетов! Начальник штаба! Верните из дивизии наградной материал на старшего сержанта. Подготовьте приказ о разжаловании его в рядовые.

Кипятком ошпарили меня слова командира. И как я мог такое натворить? Не заметил, когда ушел майop. Меня окружили товарищи. Все осуждающе смотрели, и ни в одном взгляде я не увидел сочувствия.

Первым нарушил молчание командир звена Дмитрий Супонин:

— Ты что же делаешь? Кого хотел удивить? Думал, мы тебе овацию устроим? Дескать, прилетел мастер высшего пилотажа Шмелев! Встречайте! Эх ты!

— В какое время вздумал развлекаться! — поддержал его Егоров.

Щеки мои горели от стыда. Что тут скажешь? Виноват, и все. А тут еще Скочеляс масла в огонь подливает:

— Коля, Коля! А еще толковым парнем считался, рано, видно, тебя из летной школы выпустили. Полетать бы тебе еще с инструктором! Ладно, если бы сам гробанулся, мог бы и Лешку за собой потащить.

— И совсем не ладно! — взорвался Супонин. — Сейчас не то время, чтобы запросто жизнью швыряться! Такая смерть хуже дезертирства. Себя бы опозорил и нас всех. Да что говорить! Все равно не поймет. Пойдемте лучше, ребята, в столовую, — закончил Супонин и отвернулся.

Этот жест оказался сильнее всех слов. Я вздрогнул. В груди защемило. Ну пусть ругает командир, пусть наказывает… Но друзья, самые близкие люди, почему так жестоки они?

— Товарищи, погодите! — очнулся я. — Погодите! Слово даю. Партийное! Не думал я ни о каком высшем пилотаже. Само как-то получилось!

— Хвастнуть просто захотелось, ребят удивить!

— Мальчишка!

Не выбирая дороги, не видя ничего, шел я к дому. На душе было пусто, противно.

Неожиданно сзади послышались чьи-то быстрые шаги. Обернулся: Зайчик.

— Куда тебя несет?

— Домой.

— Нечего там делать, поворачивай в столовку. Ребята хоть и погорячились малость, зато от души поговорили, наперед умнее будешь. Ну нечего дурака валять, — и, ухватив меня за руку, потащил за собой.

…Темная ночь нависла над аэродромом. Шли уже третьи сутки, как командир отстранил меня от полетов и назначил дежурным. Я стоял с заряженной ракетницей у посадочных огней, встречая и провожая товарищей. Боевые друзья улетали на задания, а я тоскливо глядел им вслед и на чем свет клял себя. Времени для размышлений было хоть отбавляй.

Небольшой разговор с друзьями многому научил меня. Но еще большему научило партийное собрание эскадрильи. Там не ругали, не говорили обидных слов, которые обычно сгоряча срываются с языка усталых друзей. Там по порядку разъяснили всю недопустимость моего поведения.

Выступали мои друзья Зайцев, Рубан, Тычков, новый комиссар полка Федотов, командир эскадрильи и его заместитель. Коммунисты решили: объявить мне выговор. Через два дня состоялось заседание партийного бюро полка. Там подошли мягче, учли мое чистосердечное раскаяние. Решили взыскания не накладывать, ограничиться разбором дела.

Сержантского звания меня не лишили, но наградной материал из дивизии вернули.

Наблюдая за самолетами, я и не заметил, как к границе аэродрома подкатила легковая машина. Из нее вышел командир 242-й ночной ближнебомбардировочной дивизии полковник Кузнецов. Я увидел его, когда он уже шагал по аэродрому. Рядом с ним шел комиссар дивизии бригадный комиссар Выволокин. Выслушав рапорт майора Куликова, полковник направился прямо ко мне.

— Это он по ночам петли крутит? — вдруг спросил командир дивизии, показывая на меня.

— Так точно! — подтвердил Куликов.

— На рассвете, товарищ полковник, — попытался уточнить я.

— Тебя еще не спрашивали, — вмешался в разговор комиссар дивизии. — И не стыдно? Боевой летчик, и стоишь тут с ракетницей! Родина в борьбе с фашизмом кровью обливается! А ты торчишь на земле. Где твои товарищи? В воздухе, в бою! А ты? Молчишь?

— Я все понял! Разрешите летать? Кровью искуплю свою вину.

— Вот это другой разговор, — заметил комдив.

— Прочувствовал? — спросил в заключение Выволокин.

— Так точно, товарищ комиссар!

— Товарищ майор, — сказал командир дивизии Куликову, — допустите Шмелева к полетам. Поверим ему…

Я бросился к своему самолету — мне надо наверстывать упущенное.

Настали белые ночи, такие светлые, что на старте можно свободно читать газеты. Летать стало опаснее. Темнота уже не скрывала нас от глаз зенитчиков. Вражеские истребители тоже стали нападать чаще. Сообща мы думали, как выйти из положения. Пришли к выводу — надо ближе прижиматься к земле. Снизу вверх на светлом небе самолет вырисовывается отчетливо, а все наземные предметы, даже световые ориентиры, выглядят с воздуха хуже, чем в темноте. Значит, от преследования истребителей надо уходить вниз резким скольжением. Воевать можно и в белые ночи. Но надо уметь!