В лесной глуши - [35]

Директор заповедника появлялся здесь лишь раз-два в неделю, никогда рано утром, и не потому, что его контора располагалась в городе, просто он был человеком городским, бледным, плохо приспособленным к сельской жизни и безумно боялся укусов насекомых. Поэтому теперь, когда пожарная служба парка с их вертолетом отдыхала, Молина чувствовал себя хозяином немалых владений, маленьким монархом, которому предоставлялась неограниченная власть на шесть месяцев в году – на время ветров, дождей и листопада, время, когда в лесу царило спокойствие. В эти октябрьские дни, оставшись один, он чувствовал облегчение, потому что не надо было никем командовать, да и подчиняться никому не приходилось.

Однако в то утро Молина чувствовал вялость, как никогда. Всю ночь он не сомкнул глаз, и даже секс с женой, которая уже уснула и дала отпор его грубому натиску (на что он, впрочем, не обратил особого внимания), не помог ему заснуть, хотя обычно действовал расслабляюще. Лишь на рассвете, с первыми лучами, еле просочившимися сквозь жалюзи, он наконец на несколько минут забылся перед тем, как его разбудило местное зверье.

Молина сумел пережить смерть Глории – главное, чтобы она не нарушила его интересов, привычек и внутреннего спокойствия. Но смерть второй девушки два дня назад, в День поминовения усопших, – это уже слишком. Вставив ключ в замок тяжелой гаражной двери, Молина оглянулся на лес, простиравшийся вдаль, плотный, как стена, и загадочно молчаливый, словно все живое там наблюдало за охранником, следило за каждым его движением. Ключ застрял, и, сильно надавив на него, Молина слегка оцарапал суставы пальцев. Он выругался сквозь зубы, потому что знал: такие ссадины – самые неприятные, в них легко попадает грязь, и они очень долго заживают. Егерь направился к машине, где в бардачке у него хранилась маленькая аптечка: перекись водорода, марля, бинты, аспирин и иголка с ниткой, чтобы накладывать швы. Минимальный набор, который выдавали каждому служителю заповедника после прохождения курса по оказанию первой помощи. Молина иногда накладывал швы раненым оленям, но никогда людям. Он продезинфицировал рану спиртом, прижал к ней марлю и подождал, пока перестанет кровоточить. Потом спрятал аптечку и вдруг понял, какие ассоциации вызывает у него вид крови.

Он знал, что она направилась в сторону пещер. В мощный бинокль он наблюдал за каждым ее движением: как она откидывает с мокрого лица распущенные волосы, с какой осторожностью ступает по камням, как колышутся под свитером груди, когда она перепрыгивает через какое-нибудь препятствие. Трудно было забыть эту девушку, трудно не поддаться искушению пошпионить за ней, ведь на таком расстоянии он чувствовал свою полную безнаказанность, к тому же сама профессия давала ему алиби. В конце концов, в этом и состояли его обязанности. Ему платили за то, чтобы он смотрел, наблюдал, следил за поведением тех, кто оказывается в Патерностере. Его посещало смутное ощущение, что такая работа, да еще на протяжении многих лет, должна оставлять в душе нечто большее, чем обычные, связанные с профессией навыки. Такая специфическая деятельность меняет характер, наверное, поэтому Молина не раз позволял себе заниматься наблюдением, выходившим за рамки его должностных обязанностей; скорее, это был вуайеризм – понимая, что одиночество обнажает душу, он хотел не столько проследить за порядком в заповеднике, сколько застать человека в самые интимные его моменты, когда тот думает, что один и его никто не видит. Понаблюдав за кем-нибудь издалека в течение часа, можно было узнать о нем гораздо больше, чем проговорив с ним в течение целого дня. Устроившись на каком-нибудь валуне или прислонившись к стволу дерева с неизменным биноклем, Молина всего за несколько минут мог сложить представление о намерениях человека, о его страхе перед лесом или, наоборот, – любви к нему, об опыте в общении с окружающими его флорой и фауной. Мало-помалу егерь осмелел и иногда даже очень сильно рисковал. Пару раз он спугивал оленей или ланей прямо из-под носа у охотников, готовых немало заплатить за трофей, да так, что ни охотник, ни сопровождавший его егерь не могли понять, что всполошило животное. Так он разжигал в них желание заполучить-таки добычу, из чего потом извлекал свою выгоду. В других случаях Молина следил за группой туристов, по их поведению делал безошибочный вывод, что они забредут в часть заповедника, закрытую для экскурсий. Он выжидал, чтобы потом застать их врасплох, в момент, когда они не смогут отрицать, что проштрафились. Наконец, иногда он шпионил за парочкой влюбленных, лихорадочно ищущих грот в скалах или густой кустарник, и смотрел, как они занимаются любовью, слушая их стоны с расстояния вытянутой руки.

Со своего наблюдательного пункта он в течение нескольких минут следил и за Глорией. Тропинка шла извивами, благодаря чему путь делался более пологим. Девушка решила сократить путь и стала карабкаться по крутому склону. Молина уже собирался возвращаться к джипу, когда увидел, что на последнем небольшом подъеме, перед тем как снова выйти на тропу, она оступилась и неловко упала, покатившись с откоса. Такое падение могло закончиться нешуточными травмами. Не раздумывая, он побежал к машине, скрытой под деревьями на повороте. Не более чем через три минуты он подъехал на место. На девушке были холщовые брюки, и с гримасой боли на лице она освобождалась от той части штанины, которая крепилась на середине ноги молнией. Таким образом, из брюк получались шорты. Резко затормозив, он остановил машину возле нее и спросил: «Что случилось?» – не подумав о том, что эти слова могут его выдать. «Я упала и напоролась на ветку», – ответила Глория, указывая на ногу, но, похоже, еще сама не понимая, что произошло. Прежде чем заняться раной, Молина огляделся. Он сразу увидел небольшой сук ладанника, твердый окровавленный обломок, заостренный, как кончик ножа. Глория проследила за его взглядом. «Вот на эту палочку», – подтвердила она, будто и так не было понятно. Охранник опустился на колени, чтобы рассмотреть рану, а Глория убрала покрасневший платок, которым пыталась сдержать кровь. Маленькая струйка снова побежала от колена к щиколотке – оказалось, что остановить ее не так-то просто. Разрез был не очень широким, около двух или трех сантиметров, но довольно глубоким: края раны раскрывались, словно губы. Судя по количеству крови, наверное, была задета какая-то важная артерия.