В лагере - [8]

Она легла, нацепила ремень на локоть и выстрелила пять раз.

Я все время думал, что не надо бегать к мишени, особенно перед тем, как стрелять, потому что от беготни и сердце сильнее стучит и руки дрожать начинают. А тут не выдержал, сорвался с места а побежал: глянул на мишень, и самоуверенность моя поколебалась. Я струсил, испугался за успех моего торжества. Две пули пробили «яблочко», остальные были рядом в белом поле.

Ребята зашумели. Я видел их удивление, их восторженные взгляды, слышал их восторженные похвалы, все то, чего я так нетерпеливо ждал для себя. Недоброе чувство шевельнулось во мне по отношению к Нике: как будто она выхватила у меня из-под носа и несправедливо присвоила себе мое счастье.

Николай Андреевич похвалил ее, как всегда, спокойно, сдержанно, спросил, не отец ли ее так научил, и посмотрел на меня. Глаза наши встретились, и мне показалось, что он все, все знает, что во мне происходит, и боится за меня.

— Ну, теперь ты, Саша.

Он передал мне винтовку, а во мне все уже ныло, и я жизнь бы отдал, лишь бы сейчас не стрелять. Сердце стучало, руки дрожали. Я почти наверное знал, что опозорюсь сейчас. И все-таки, когда стал целиться, опять вдруг уверовал в свое торжество. Выстрелил, бросил винтовку, вскочил и во весь дух побежал к мишени.

Я всего ожидал, но только не того, что увидел. Одна единственная пуля пробила «десятку», остальных же и следов не было. Они пролетели мимо мишени в глину. Так постыдно я никогда еще не стрелял! Хуже Симки, хуже Муси Вершининой!

Сенька Брусиловский что-то сострил на мой счет. Все засмеялись. А я чуть не бросился на него с кулаками. Обозлился, загорячился, стал объяснять, оправдываться, а вышло совсем уже глупо.

Как я тогда ненавидел их всех! В каждом их слове, в каждом их взгляде мне чудилась злорадная насмешка. Мне, как глупому ребенку, хотелось крикнуть: «Все вы дураки!», топнуть ногой и убежать куда-нибудь в лес, в чащу, подальше от них. Но я сдержал себя и не убежал. И тут неожиданно подбодрил и выручил меня Николай Андреевич.

Теперь была его очередь стрелять. Он лег, а мы встали позади него полукругом. Он был превосходным стрелком. Все это знали. На двадцать пять метров он, зажмурясь, мог всадить пулю в пулю. А тут и он вдруг оскандалился и выбил какие-то пустяки. Мне сразу стало легче. Значит, и мой промах не такой уж позорный. И тут явно простая случайность. Я воспрянул духом.

Но вот кто-то крикнул с досадой:

— Да что это с вами, Николай Андреевич?

— А что же тут такого? — сказал он. — Отвык, давно не стрелял… Вон и Саша тоже как скверно стрелял!

Сказал про меня, а на меня и не посмотрел. И это мне подозрительным показалось, и я подумал: «А не нарочно ли он это промахнулся, чтоб меня успокоить?»

И опять во мне все закипело. Я повернулся и ушел домой один.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

«Ну, да, это он нарочно, нарочно так сделал! — думал я, шагая не по дорожкам, а прямиком, через заросли. — И кто его просил? Не нуждаюсь я ни в чьих утешениях! Промазал — и промазал!.. Это мое дело… И нечего нос совать и лезть со своими утешениями!»

Я впервые рассердился на Николая Андреевича. Я почему-то был уверен, что, как только я ушел оттуда, он сейчас же и открыл ребятам по секрету, что он это нарочно промазал, для меня только. И вот они теперь болтают языками, перемывают мои косточки, смеются, как над дураком. Придут и будут притворяться, делать вид, как будто ничего не знают, а по глазам-то я сразу увижу, что они всё, всё уже знают.

Сейчас мне все это кажется смешным ребячеством, бредом каким-то, а тогда я так расстроился, поник и совершенно пал духом. Хуже всего то, что я не умел — да и сейчас не умею — скрывать своих чувств. Серафим заметил мое состояние и даже вскрикнул с испугом:

— Да что с тобой? Что случилось?.. Да неужели же от этой ерунды? Николай Андреевич и то ведь…

— Он нарочно! Я знаю! — закричал я запальчиво и высказал ему свои подозрения.

— Ты думаешь? — спросил он раздумчиво. — Едва ли… Ну, а если даже и так, не тебя же одного он хотел успокоить. Там ведь все распетушились. Не стрельба была, а сплошная трагедия, гибель прекрасных надежд! И если это не твоя фантазия, так Николай Андреевич умно, очень умно это сделал. Только не думаю… А Ника-то!.. Вот тебе и девчонка!

— Ну, это отец ее научил…

— Да мало ли кого отцы учат! Иную умницу учат, учат, а она все норовит винтовку наставить дулом к плечу, а ложей к мишени.

Серафим разговорил, успокоил меня, но все-таки я был убит, раздражался и вскидывался на всех по малейшему поводу. К счастью, привалила горячая работа, я ухватился за нее и забыл все на свете.

Вечером у нас было собрание по поводу открытия лагеря. Помимо танцев, декламации, фокусов, решили во что бы то ни стало устроить спектакль при свете ламп и пестрых бумажных фонариков. На террасе сцену устроить, а перед террасой стулья, скамейки поставить и разыграть что-нибудь. Но что? Пьесы у нас не было. И вот мы с Серафимом вызвались сами сочинить пьесу, как сможем.

Срок у нас был небольшой — всего пять дней до открытия лагеря. Но нас это не смущало. В тот же вечер после ужина мы ушли с ним к кирпичному заводу, растянулись на меже и, заложив руки под голову, стали думать. Оба мы были неопытные сочинители и не знали, как взяться за дело. Главное, нам хотелось придумать что-нибудь потрескучее, потрагичнее, с выстрелами, чтоб у зрителя слезы лились ручьями, а ничего такого не придумывалось.