В лагере - [7]
Вожатый Константин Иванович работал у нас недавно, и мы мало его знали. Совсем молодой еще, он был отличным физкультурником и сильный, как борец. Он гнул толстые железные прутья, перевязывал ремнем свои бицепсы, сгибал руку и рвал ремень надвое. За силу мы его и любили, а иные даже преклонялись перед ним. По части же всего прочего он, кажется, не отличался ничем особенным.
Николай Андреевич, начальник лагеря, был человеком совершенно особенным. Уж перед ним-то мы все преклонялись и страшно любили его. Да и он нас любил.
Худой, угрюмый на вид, он держался по-военному, потому что был когда-то военным. Всю молодость провел на фронтах, был ранен не раз, после чего началась у него какая-то странная болезнь, из-за которой он вынужден был оставить военную службу.
Умный, требовательный и в то же время добрейшей души человек. Надо было видеть лицо его, когда он во время обеда или ужина бывало зайдет на террасу, встанет и так ласково-ласково посмотрит на нас! Убедится, что все хорошо, все довольны, улыбнется и уйдет.
Но это не весь еще Николай Андреевич. Было в нем и еще что-то, что резко отличало его от других людей. Я, например, не мог его себе представить женатым, в семейном кругу, занятым какими-то своими, личными делами, хлопочущим о себе, а не о других. Но почему-то легко мог представить, что вот он, один, в сумерках сидит в полупустой комнате на стуле и ему чрезвычайно грустно. Почему так? Не знаю…
На другой же день я узнал, уже не помню от кого, что Николай Андреевич и отец Ники, оказывается, — старинные друзья еще по Сибири, по фронту, что отца Ники недавно перевели в Москву, что матери у Ники нет — она умерла, что Ника — единственная дочь в отец будто бы души в ней не чает, что Николай Андреевич где-то случайно, чуть ли не на улице, встретился с ее отцом и предложил ему взять Нику в лагерь к себе, чему тот очень обрадовался, потому что не знал, куда пристроить Нику на лето.
Все эти сведения меня страшно тогда взбудоражили. Старинная дружба, случайная встреча после долгой разлуки, единственная дочь — все это показалось мне чрезвычайно романтичным, необыкновенным, как в книге. Я сейчас нее бросился искать ее, хотел хоть издали понаблюдать за ней, посмотреть, с кем она и что делает, но она исчезла куда-то, и я не видел ее ни у пруда, ни в парке.
И опять я размечтался, раскуражился. Так захотелось мне выкинуть что-нибудь необыкновенное, спасти кого-нибудь или при всех побороть Константина Ивановича! И вот, проходя мимо окна Николая Андреевича, я случайно увидел, что он стоит у стола и чистит мелкокалиберную винтовку. У меня сразу же мелькнула мысль: вот чем я могу козырнуть! Я стрелял порядочно, у меня верный глаз и рука твердая, а тут я совсем почему-то уверовал, что я замечательный стрелок и все пули всажу прямо в «яблочко».
Я всунулся в окно.
— Зачем это вы, Николай Андреевич? Стрелять?.. Можно и мне?
— Хорошо, хорошо… Сейчас все пойдем. — Он улыбнулся, заметив мое нетерпение. — Вы, поди, уж и стрелять-то разучились.
— Нет, нет! Вот увидите!
— Месяца два не стреляли? Ну, конечно, разучились. Ну, пойдем.
Он вынул из стола мишени, пули, вышел с винтовкой на террасу и крикнул:
— Ребята, стрелять!
Сразу же со всех сторон набежали ребята, и мы пошли к полю, за парк. В конце аллеи встретили девочек. С ними был Сенька Брусиловский, Валька Аджемов и Константин Иванович. Они ходили, оказывается, в соседнюю деревню, в колхоз, узнать, есть ли там пионерский отряд и что он делает.
Николай Андреевич и их позвал с собой. Этого-то мне и надо было. Пусть сейчас посмотрят!
Направо за парком был большой овраг с крутым глинистым обрывом, за обрывом — поле. И вот тут, к обрыву, мы прикрепили мишени, отмерили двадцать пять метров и стали стрелять.
Все страшно «мазали». Николай Андреевич прав оказался: за два месяца все разучились и стреляли гораздо хуже, чем когда-то в школе, в подвале. Из этого нетрудно было бы заключить, что, вероятно, и я буду так же скверно стрелять. Но я до того был уверен в себе, что мне это и в голову не приходило. Наоборот, я смотрел на это, как на счастливое стечение обстоятельств, которое должно было только усилить мое торжество. И я нарочно выжидал, не стрелял, хоть и дрожал от нетерпения. Думал: «Пусть все, все выстрелят, и потом уж я… Пуля в пулю!»
Серафим выбил всего десять очков. Я и не ждал от него большего. По слабости зрения он всегда неважно стрелял. Но сам он, повидимому, ждал чего-то иного. Правда, он и виду не показал, но я заметил по глазам, — потому что слишком хорошо его знал, — что это обозлило и огорчило его. Чудак! Мне это смешным показалось. И вообще, чем больше «мазали», тем больше меня охватывало какое-то злорадное веселье, и я еле сдерживал нервный, глупый смех. Он клокотал у меня в горле и готов был разорваться, как бомба.
После Вальки Аджемова я рванулся было к винтовке, но у меня перехватила ее Ника. Она к себе потянула, я к себе, и получилось крайне неловко: как будто мы вырывали друг у друга.
— Можно мне? — спросила она, как бы извиняясь за эту неловкость и смотря мне прямо в глаза.
— Пожалуйста! Пожалуйста! — закричал я, чувствуя, что не владею собой и страшно краснею.
