В лабиринтах вечности - [47]

— Неферкемет! Ты ли это? Не скорбишь? Не оплакиваешь мать? Не поешь прощальных песен? — и с упреком добавил. — А она любила тебя больше всех!

— О, я отдала бы своё сердце, — приложив руки к груди, со слезами на глазах прошептала Неферкемет, — отдала бы свою Бессмертную Душу, если бы это вернуло маму с той половины жизни! Отдала бы Силу — только бы ей придать сил и остановить ее. — Она запнулась, замолчала, склонилась над матерью, поцеловала с легкой сединой волосы, и, пригладив их, прошептала, — я не отходила от нее ни на миг, и ни один павиан (буквально.: «один павиан — один час») не сменил другого в моё отсутствие. Я делала всё, что могла! Тайные знания, магию, всё! Всё, что было в моих силах, но не смогла остановить… — она осеклась, тяжело вздохнула и, сдерживая слезы, сказала, — Отец, ты знаешь, дыхание Вечности не остановить! И я… я… ничего… ничего не смогла…

Она закрыла руками глаза и уткнулась ему в плечо, сотрясаясь от горьких рыданий. Фараон устыдился своих слов, обнял дочь, и крепко прижав, плакал вместе с ней. Сейчас он не стыдился слез — величайшее горе было одно на двоих — их любимая Нефертари — Меринмут покинула их навсегда.

Дочь всхлипывала в сильных объятиях отца, и ей, как маленькой девочке, хотелось рассказать ему всю правду о таинственном яде, от которого столь тяжело умирала мама, но знала — не поверит он, не сможет поверить, что в его гареме есть место ненависти. (Да, и к чему это теперь? Неферкемет видела — отцу и без того невыносимо тяжело.) И она промолчала, лишь сквозь рыдания произнесла:

— Отпусти её, пусть мама войдет в бесконечный мир счастливой! Вон и сандалий у тебя порвался…, а ведь, по нашим верованиям — у влюбленных одна пара сандалий на двоих! А ты остался один! Отпусти ее!

Фараон тяжело вздохнул. Отпустить? Как? Немыслимо это! Ужасная тоска накатывала чернотой, наваливалась на него, невидимой, но все разъедающей пустотой, и, словно лучшая часть его жизни уплывала к Западным берегам вместе с Нефертари, а впереди только тяжелые дни одиночества и годы ожидания той жизни, где они вновь будут вместе. О, как же это долго!

II

Фараон тяжело вздохнул, погладил дочь по голове и неожиданно доверчиво спросил:

— Неферкемет, скажи, что сулят мне Боги? Они щедро наградили тебя — видеть будущий день так же ясно, как и день вчерашний!

— Что ты хочешь узнать!?

— Я буду помнить о Нефертари, пока жив. Всё сделаю, чтобы путь ее в вечность был красивым и безмятежным, но кто будет помнить обо мне? — он замолчал. — Боюсь, забудут меня, как только я уйду! А, может, хоть кто-то вспомнит обо мне ещё, там, в далеком Завтра?

— Нет, не забудут! Ты — Великий сын Гора! О тебе будут помнить очень, очень долго! Правда, усыпальницу, что творишь для себя — зальют множественные воды…

— Как?! Это невозможно? — Рамсес недоверчиво покосился на нее, — Дом Вечности у меня такой, каких ещё не знали прежде, да и какие воды? Усыпальница далеко от великих разливов Хапи! (Правда, фараон забыл, что иногда(!) бывают и дожди!)

Неферкемет обескураженного взгляда отца не заметила. Сейчас она уже ничего не заметила бы, — Рамсес задал вопрос, — она вошла в «будущий» мир, открывающий ей недосягаемые для других тайны.

Внезапно по её лицу словно пробежала тень, по-иному блеснули глаза, она, искоса посмотрев на отца, спросила:

— Ты все хочешь знать? Хочешь знать, что будет через многие, многие годы?!

Фараон не успел даже ответить, Неферкемет как подменили — она вся наполнилась непостижимым светом «Это свет далеких звезд, так озарил ее», — подумал фараон.

Она, закрыв глаза, произнесла:

— Ты не будешь одинок на вечном пути!

Рамсес вновь удивленно посмотрел на нее, подумав: «Конечно, на пути в Вечность я буду вместе с Нефертари».

— Нет, я говорю не о ней! От обильных вод, что будут заливать твою усыпальницу, и от расхитителей, призревших законы, спасут твой бессмертный сах верные жрецы. («сах» — с др. египетского — мумия.) Тебя, как и многих других фараонов, они тайно перенесут в укромную пещеру. Они найдут хорошее место, где в долгой череде столетий вас поглотит забвение. Долгое забвение!

— Всё-таки забвение! — горестно проронил фараон. — Так и знал: память людская — скоротечна!

— Послушай…, — коснулась она его руки, — я вижу свет! Свет! Это расхитители прокрались в усыпальницу.

Фараон поежился, будто бы явственно увидел, как жадные руки воров в поисках священных амулетов раздирают погребальные пелена на его груди.

Неферкемет хмурилась, а Рамсес крепче прижал ее к себе, но она отвела его руку.

— Знаю, отец, знаю, о чем ты подумал! Но ты не прав! Мой дух не похищен Бесом! («Бес» — игривый бог, защитник домашнего очага.) Нет! Послушай, я вижу, как твой саркофаг и многих других сынов Гора, словно мешки с просом, свалены в кучу в усыпальнице! Эта гробница и станет вашим пристанищем в долгой череде лет. Но потом для вас настанет иная жизнь в удивительных саркофагах, прозрачных как вода. Вижу лица каждого, словно я смотрю сквозь эту воду. Вот и ты, и Сети, и …

Фараон бережно прикрыл ей рот рукой, остановив поток странных слов, непонятных ему, и ласково, как больному дитя, сказал: