В кровавом омуте - [5]

IV. Под угрозой расстрела.

После моей отправки в тюремную больницу Колчаковская контрразведка нагрянула с обыском в квартиру городского головы Флоринского, рассчитывая захватить меня там. Но она опоздала. Когда я появился в больнице, то среди больных оказалось несколько человек, раненых на Базарной площади 13-го марта, во время расстрела рабочих и крестьян. Вначале меня поместили в одной из общих камер, но через день-два я был переведен, по распоряжению военных властей, в отдельную камеру. В первый же день своего пребывания в больнице я убедился, что над каждым раненым висит угроза быть выведенным или вынесенным на носилках для расстрела или для повешения на особо приготовленной виселице. 3а жертвами являлись ночью уводили и уносили их для «допроса», с которого они уже не возвращались обратно. Выстрелов не было слышно... Были у нас сведения, что легко раненых

328 МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ 4 — 5

отправляли за город, верст за семь, и там расстреливали, а трупы бросали в глубокую яму... Тяжело раненых душили или вешали где-то во дворе. Каждый из нас думал, что, днем раньше; днем позже, очередь дойдет и до него... Весьма понятно, что настроение у всех было «замогильное». Оно действовало и на других заключенных, которые не пострадали на Базарной площади.

Меня перевели в отдельную камеру. Я чувствовал себя «обреченным», когда наступала ночь, я ждал, что вот застучит засов, откроется дверь и раздастся голос: «Одевайтесь на допрос!» ...

Я жил в напряженной тревожной атмосфере. Я старался свыкнуться с мыслью о неизбежной смерти. Состояние моего здоровья после расстрела невольно внушало мне мысль о скорой естественной      развязке,      и потому

вначале я не так остро чувствовал грозящую мне опасность со стороны колчаковцев.      Помню      одну ночь. Произошла тревога в тюремной больнице. Забегали сторожа, заходили в каждую камеру. Зашли ко мне. Я притворился спящим, и у меня мелькнула мысль, что сейчас меня поведут «на расправу». Сердце, которое у меня слабо работало, забилось несколько сильней, но страха я не почувствовал. Сторожа убедилась, что я на своем месте, и ушли.

Благодаря      вмешательству городской и земской управы, о моей участи стало      известно не только общественным      организациям других городов, но также колчаковским министрам юстиции, внутренних дел и главнокомандующему генералу Гайде. Этот последний сделал телеграфное распоряжение «об обеспечении личной безопасности Авдеева впредь до назначения над ним суда». Когда мое «дело» было передано для расследования властям, я сразу подумал, что если не до суда, то после      суда меня все равно

расстреляют.

Через неделю или дней десять после моего пребывания в больнице ко мне в камеру явился полковник Белицкий. Он был изысканно вежлив и предложил мне рассказывать, как произошло событие со мной, Дилевской и другими. Я рассказал ему приблизительно так, как это описано мной раньше. Я не упомянул только о своей встрече с патрулем, не желая подвергать его крутой расправе. Белицкий заявил мне, что рассказ мой расходится с показаниями свидетелей. Что же это за свидетели? Это те самые изверги, которые меня же расстреливали!.. Нечего сказать, очень беспристрастные свидетели!! Чьим же показаниям поверил Белицкий? Мне он заявил, что он верит и мне. В докладе же Рычкова (главного начальника Тюменск. Военного округа) министру внутренних дел от 15-го апр. 1919 года говорится так: «Произведенным штаб- офицером для поручений, полковником Белицким, расследованием по делу Авдеева голословное заявление последнего, а равно и незаконность действия военных властей, о которой было      доложено городским головой в общем присутствии Управы, не подтвердились. Наоборот, свидетельскими      показаниями установлено, что все арестованные пали под выстрелами конвоя во время попытки к побегу трех арестованных из препровождающейся партии». — Да, Белицкий «мягко стелет, да жестко спать».      Он      оказался      по отношению ко мне очень предупредительным: он разрешил мне получить с воли подушку, чтобы моей раненой спине не было так жестко на тюремной постели. Мало того:      он распорядился перевести в мою камеру для ухода за мной одного заключенного, который в тюремной больнице исполнял роль фельдшера. Это был политический, по убеждениям, большевик. После допроса Белицкий заявил мне, что он очень сочувствует моему положению и, конечно, примет все меры к скорейшему моему освобождению. Затем вежливо раскланялся и удалился, звеня шторами. Прошло еще несколько дней, и ко мне снова явился изысканный и галантный Белицкий. Прежде всего справился о моем здоровье и, только после моего ответа, приступил к допросу. Его интересует очень многое. Каковы у меня отношения с Колокольниковым, директором коммерческого училища. Каковы мои взгляды на происходящие

№ 4-5 В КРОВАВОМ ОМУТЕ 329

события в России? Был ли я председателем ревизионной комиссии при Совдепе? Был ли я редактором рабочей газеты? Не я ли фигурировал в 1917 году в объединённом списке с.-д. в качестве кандидата при выборах во Всерос. Учр. Собр. от Тобольской губ.? Кто я сейчас — интернационалист или большевик? Почему сейчас скрывают многие свои взгляды? и т. д. и т. д. На некоторые вопросы можно было ответить без риска: на другие же, напр., о взглядах на происходящие события или о принадлежности к той или другой партии — отвечать напрямик было нельзя. Я решил говорить о своих взглядах открыто только на суде, хотя и знал, что военный суд заткнет мне глотку. Мне хотелось знать, в чем же собственно меня обвиняют. В организации      вооруженного восстания или в чем еще? У Белицкого, очевидно, не было еще материала для такого обвинения, и он, как говорится, ходил вокруг да около. В заключение он заявил, что меня скоро освободят. Но я этому не поверил и был прав. Белицкий плел вокруг меня паутину. Он собирал повсюду против меня улики. Что же удалось ему собрать? Теперь я знаю что, тогда же нет. В том же докладе Рычкова говорится: «Данными расследования полковника Белицкого выяснилось, что арест Авдеева и Дилевской, произведённый в день мятежа, был вызван необходимостью. Расследованием выяснилось, что, при захвате большевиками власти, Авдеев и Дилевская состояли деятельными членами Тюменского Совдепа: первый